|
– Ты с ума сошла – так высоко скрещивать ноги! – испуганно прошипел он. Теперь, когда Жермена молчала, он ясно сознавал, что поддался не столько доводам, сколько выражению и звучанию голоса. "Какое ребячество, – твердил он себе, – какое ребячество! Да можно придумать тысячи причин, чтобы оправдать ее приход!" Но при одной мысли, что в скором времени ему придется лгать, подыгрывая сумасбродной девчонке, притворяться, чтобы обмануть недоверчивого и коварного врага, язык немел у него во рту. Он стал искать взгляд Мушетты, но она не смотрела на него. Предательские глаза разглядывали стену над его головой, и в них росла новая тайна. В нем возникло предчувствие, нет, уверенность, что беды не миновать. Грех был здесь, перед глазами его, ярко освещенный, очевидный, вопиющий – он сам настоял на том, чтобы сей неопровержимый свидетель остался подле него! Если бы страх не приковал его к месту, он тот же час выкинул бы Мушетту в окно, бросился бы на нее и топтал, как топчут тлеющий фитиль, упавший рядом с пороховым погребом. Но было слишком поздно. Оцепеневший в жутком безволии, поражающем трусов, он оказался бы беззащитен перед извечным своим врагом. Он услышал ее еще прежде, чем она успела выговорить первое слово (нарушивший молчание голос был ясен и чарующ): – Веришь ли ты в ад, котик? – Теперь самое время толковать о всяком вздоре, – примирительно заметил он. – Прошу тебя, прибереги для более удобного случая свои нелепые шуточки. – Ай-ай-ай! Нет, вы только полюбуйтесь на него!.. Ну, довольно уже, опасность миновала, успокойся. Ты наконец выведешь меня из себя! Трясешься, будто тебя на казнь должны вести. Чего тебе теперь бояться? Да ничего, решительно ничего! – Я одной тебя боюсь, – проговорил Гале. – На тебя не очень-то положишься. Ничего не сказав в ответ, она только улыбнулась и, помолчав, спросила тем же спокойным чарующим голосом: – Отвечай мне не раздумывая: веришь ли ты в ад? – Конечно же, нет! – вскричал он, теряя терпение. – Поклянись! Он решил покориться. – Ну хорошо, клянусь. – Так я и знала, – заметила она. – Ты не боишься ада, но боишься жены! Как же ты глуп! – Замолчи, Мушетта, или уйди! – умоляюще сказал он. – Уйди! Поди, жалеешь теперь, что давеча не отпустил меня? Лежала бы теперь твоя Мушетта на дне лягушачьего пруда, милый ротик ее был бы набит тиной, и она молчала бы, как рыба… Не плачь, большое дитя! Ты же видишь, я нарочно говорю шепотом. Жалкий трусишка! Ты ее, а не меня боишься. Он взмолился: — 37 —
|