|
Пижонские манеры, не соответствовавшие статусу ректора, не мешали Александрову оперативно решать конкретные вопросы. В каком-то году на нашем факультете был удачный выпуск, и я хотел взять в аспирантуру сразу троих студентов. Реальных мест было меньше, декан обещал, что постарается найти дополнительные места, но уверенности в этом не было. Случайно встретив на улице А. Д., я без всякой задней мысли рассказал ему об этом. Данилыч отступил на шаг, встал в позу и сказал: «Профессор, о чем вы говорите? Все знают, что аспиранты – товар штучный, сегодня есть трое способных парней, а потом два года может не быть ни одного. Если вы хотите взять троих аспирантов, вы просто должны сказать об этом ректору, и если тот не сумеет найти для них мест, такого ректора нужно гнать поганой метлой!» «Хорошо, – сказал я. – Считайте, что я такое заявление сделал». Через день в отделе аспирантуры мне сказали, что проблем с местами нет, все трое ребят поступили. Как подлинный русский интеллигент, Александров ненавидел антисемитов. Как-то раз он раздумчиво сказал: «В каком-то смысле все мы евреи». А однажды, когда зашла речь о заграничных поездках, он рассказал мне, что они неофициально обсуждали эту тему у себя в отделении и пришли к выводу о неизбежном отставании советской математики. Мне это показалось странным. Наша математика занимала ведущие позиции в мире, академиков за границу периодически выпускали, да и что вообще нужно математику, кроме собственной головы, карандаша и листа бумаги? «Ошибаетесь, – сказал А. Д. – По сравнению с вами, я действительно много езжу, то на всемирные конгрессы, то на разные ректорские совещания, но к моей науке это никакого отношения не имеет. Чем дальше продвинулся ученый, тем уже круг его профессионального общения, порой его понимают два-три человека в мире, и обсудить с ними проблему иногда остро необходимо. А возможности поехать туда, куда тебе нужно, без долговременного предварительного планирования и оформления, у нас не имеет никто. Современная наука, даже такая абстрактная, как математика, с нашими условиями работы органически несовместима». Ленинградские партийные власти независимого ректора, естественно, ненавидели. Даже своих «позвоночников» (абитуриенты, которых зачисляли по телефонным звонкам) им приходилось устраивать в обход ректора (впрочем, для этого были другие люди). В конце концов ему пришлось уйти и переехать в Новосибирск, где его избрали академиком. У него были планы возглавить Новосибирский университет, превратив его в вуз нового типа, но это не осуществилось. Кстати, он мне рассказывал, как ему удалось не подписать коллективное письмо с осуждением Солженицына. Многие известные люди подписывали верноподданнические письма исключительно из страха – член КПСС на руководящей должности не мог открыто выступить против ЦК. Когда Александр Данилович отказался присоединиться к общему хору, его вызвал первый секретарь обкома и спросил: «Что это значит? Вы не согласны с линией партии?» – «Что вы! Но как я могу высказываться о книге, которой не читал? Я ученый, и меня просят высказаться не о линии партии, а о конкретной книге». Секретарь обкома опешил, но не мог не признать основательность довода. «А если мы дадим вам ознакомиться с книгой?» – «Тогда будет другой разговор». Секретарь тут же велел принести запретную книгу, но оказалось, что даже в обкоме ее нет, все осуждали ее не читая. А так как «подписная компания» была срочной, пришлось им обойтись без подписи Александрова. — 42 —
|