Том 8. Очерки переходного времени

Старик откинулся на спинку кресла и, вздохнув, сказал уже значительно утомленным голосом:

– Отчего же в нонешнее-то время нехватает храбрости этаким же родом дорожить правдой? Ведь нас, как телят, продавали, с нами всякий владетель что хотел, то и делал, вся жизнь была в чужом капризе, а почему же мы осмеливались совесть свою беречь? Ведь вот я – чего-чего я своей графине не сказал, ведь сколько я ей щелчков-то препроводил, – а почему? Потому что мне сердце велит это сделать, и я хоть и виляю и извиваюсь змеем, – потому всякому человеку шкура его дорога, – а уж ни в чем ей не потакаю! Извини! Я и рабским и холопским манером, а сделал же, чтобы ей совестно стало, чтобы ей стыдно стало своей господской неправды! А нониче и рабства нет, и горя больше, и зла больше, и слез больше, – а правды-то все боятся! Испугались, спрятались, хвосты поджали, – «только бы день пережить, и слава богу!..» Вот и расползается и рвется клочьями, словно гнилой ситец, житьишко крестьянское.

4

С рукописью в кармане (старик охотно дал ее перечитать) поздно ночью спускался я по темной лестнице, оступаясь на круглых и узеньких ступенях и ища выхода. Шум моих шагов вероятно был услышан обитателями «центрального агентства», потому что в то время, когда я ощупывал клеенчатую дверь этого агентства, не зная куда идти, дверь эта отворилась, и передо мной предстал молодой Коробков с лампой в руках и с своей обычной, тонкой и любезной улыбкой на устах.

– Посетили старичка? – спросил он, кланяясь и освещая мне дорогу.

– Да, – сказал я, – мы побеседовали кой о чем с вашим родителем.

– Набрюзжал он вам, должно быть?

– Напротив! Я услыхал от него много любопытного… А главное – сердце-то какое славное!

– Ну, да ведь что ж теперь с сердцем-то? И без сердца трудно-с!

«Расцеловали!»*

1

– Господин! – не особенно церемонно пошатывая меня, едва начинавшего засыпать, за плечо, хриплым, режущим ухо голосом произнес хозяин постоялого двора и заставил меня открыть глаза.

– Запираем-с! – прохрипел он, заслоняя своим гигантским телом свет догоравшей на столе скверного «номера» сальной свечки.

– Как? – в недоумении возразил я спросонья. – Теперь который час?.. Мне ведь на поезд в четыре?

Огромная фигура, омрачавшая благодаря огарку всю комнату мрачною, черною тенью, безмолвствовала. Но я чувствовал, что она вовсе не желает слушать и принимать во внимание моих возражений. Она и ее черная тень как бы напирают на меня с каким-то настойчивым требованием.