|
Но такого белья носить мне не пожелалось. – Постойте-ка, спрошу тут одну женщину. Женщина «взялась» и преисправно изуродовала все белье; оно получилось рваное, синее, с крупными мраморными чертами, черными пятнами и желтыми следами раскаленного утюга, словом, всем походило на то белье, про которое послушник сказал: «Мы вот какое носим». – Отче! – сказал я, – это ведь не годится! – Да ведь с крахмалом? – Да ведь что же с крахмалом. Оно все черное! – Будто бы? – Ей-богу! – А какое же по вашему бы желанию? – А по моему желанию надо бы белое. – Белое! Отче крепко и чистосердечно задумался. – А это неужели же не подходит к белому-то? – Нет, отче, не подходит. Вот посмотрите! Я положил чистую рубашку вместе с вымытой, и тогда отче только взглянул и тотчас же понял. – Э-э! – сказал он, удрученно качая головою. – Господи помилуй, господи помилуй, как она его! – Нельзя ли послать серба (серб был путеводитель богомольцев по Константинополю и говорил по-русски), пусть поищет прачку. – А что ж? Можно! Пришел серб, а с ним и отче. – Найди прачку, пожалуйста. Серб дико посмотрел на белье, как-то искоса и мрачно; очевидно, и он, знавший все древности византийские, плохо был знаком с «этим делом». – Нет, – сказал он наконец, – не знаю! – Да кто тебе-то самому стирает белье? – У меня шерстяная рубаха, сам полощу. – Спроси у кого-нибудь. – У кого тут спросить!.. Словом, дело это оказалось очень трудным и наделало больших хлопот до чрезвычайности внимательной к нуждам своих жильцов братии. Наконец, один монах вспомнил какую-то женщину в Пере и, испросив благословение, увез узел туда. На этот раз все кончилось благополучно. Все, что братия делает для своих посетителей, делается крайне вежливо, предупредительно, внимательно до последней степени; и на пароход отправит, и с парохода перевезет, и вещи из таможни выручит. Кормят они своих жильцов, повидимому, отлично; мне не приходилось пробовать обительской трапезы, целые дни я был в городе, но частенько встречал на лестнице богомольцев и богомолок с огромными мисками рыбных щей, большими ломтями белого хлеба. Нередко то там, то сям слышится икота, иногда чрезвычайно звонкая, не уступающая звонким нотам кафешантанных певиц. А ведь это уже одно свидетельствует о полном удовольствии. В бытность мою на подворье, здесь, кроме Н. И. Ашинова, только что «воротившегося (!)» из Абиссинии, от «дружка» негуса Иоанна, проживал еще один замечательный человек. Это бывший оренбургский казак, а ныне афонский монах, живущий на послушании в Константинополе. Никогда мне не приходилось встречать более цельного народного типа и более цельного народного миросозерцания. — 127 —
|