|
Прошу читателя извинить меня за это длинное, прямо к делу не относящееся, отступление и возвращаюсь к соображениям по поводу телесного наказания. Не раз я становился втупик перед этим явлением. Я никак не мог понять, каким образом можно положить на пол, раздеть и хлестать смородиной вот этого умного, серьезного мужика, отца семейства – человека, у которого дочь невеста. – Да неужели же их силой кладут на землю? – спрашивал я у того же старосты, который готовился быть на хорошем счету. – Коё – силом валят, коё – сами ложатся. Вот ноне (когда секли тридцать человек) сами всё… – Да неужели это правда? – Да чего ж мне лгать-то? Так один по одному и ложатся. Впоследствии я понемногу ознакомился с теми гнуснейшими, своекорыстнейшими побуждениями, которые действуют в этой, ничего хорошего не обещающей, свалке. Увидел много самой звериной злости, прикрывающейся законом, но в то же время я узнал, что и не звериная злость, обыкновенно скрывающаяся, и не насилие прямое и грубое дают одному человеку право бить другого, а хозяйственные доводы. Староста «приставляет» мужика к розгам не за то, что хочет ему отомстить за обиду (он об этом умолчит), а за то, что тот не внес шести рублей, тогда как мог бы внести. В правлении, где решают число ударов и где человек приготовляется раздеваться, вы слышите разговоры о сене, которое продано за столько-то, упреки, что из этих стольких-то рублей пропито больше, чем следовало. – Сено теперь сорок пять копеек, это нам известно! – кричат судьи. – Ложись-ко! – Коли бы по сорок-то пять я взял, так я бы и внимания не взял говорить! – оправдывается виновный. – Я тебе честью говорю – по двадцать восемь копеек! – Полно зубы-то заговаривать – по двадцать восемь! Знаем мы очень прекрасно. Твое сено – первый сорт. Ослеп ты, что ли, за двадцать восемь-то отдавать? – А забыл, дождик-то сколько погноил… на Илью-то? Есть в тебе совесть? – На Илью!.. Знаю я Илью… Ложись-ко без хлопот. Погноил!.. Какое бы адски своекорыстное побуждение ни руководило всей этой жестокою комедией (ниже мы увидим пример проявления своекорыстия в такой жестокой форме), всегда пункт, на котором держатся судьи, и вина, которую может сознавать виноватый или которую навяжут ему, потому что знают, что он только в этом смысле и может кое-что понимать, – всегда исходный пункт для всей этой операции – преступления хозяйственные: «продал телушку, а купил зеркало» и т. д., что уж доказывает фанаберию и т. д. Нет никакого, конечно, сомнения в том, что в этой жестокой комедии участвуют и другие мотивы, но самое понятное и самое доступное пониманию во всем этом бессмысленном безобразии – это вина против своего хозяйства. — 67 —
|