|
– Скажи Михайле, – говорил Сысой Псоич, – чтобы у меня баланец был… Убью как собаку, и ответу не будет. – Не сходится, Сысой Псоич! – докладывал, бывало, Михаила, – миллиону семисот тысяч нехватает… – Чтоб было! Сказано, убью, – и не отвечу; запереть его в конторе, покудова баланцу не выведет по моему скусу… Но и запертый на замок Михайло отвечал по-прежнему: – Откуда ж я, Сысой Псоич, возьму, коли экой прорвы денег нету… – Неужто не сойдется? – Невозможно-с! – Ну вот что, ты лясы-то не точи и зубы не заговаривай, – а бери честно благородно две тыщи, – и чтоб было!.. – Попробую-с!.. После этого предложения в «баланце» начиналось некоторое движение. – Ну что? – Да лучше-с! Начинает как будто маленько подаваться… Миллион кой-как сколотил, – а все еще далеко до комплекта! – Ну ладно, – пошевеливай, пошевеливай!.. Коли через час обладишь все честь-честью, – еще тыщу чистыми деньгами! После этого Михайло уж не мог препятствовать и, подумав секунду, – восторженно восклицал: – «Н-ну! Давай деньги. – Готово! Разорвался – а уделал! Давай деньги на стол, – получай баланец!» – «Вот так молодчина, – одно слово орел. Правая рука, копье неизменное!» С каждым годом Михайле, однако, становилось трудней свести концы с концами того хомута, который Сысой Псоич наименовывал баланцем. Сысой Псоич с каждым годом должен был увеличивать тот куш, без которого Михайло уж и не брался свести концы с концами. И долго они, эти концы хомута, сходились, конечно на бумаге, – и вот на наших глазах разошлись-поразъехались, да так, что неизвестно еще, родился ли тот человек, который решился бы их свести друг с другом даже и за большую подачку. Сысой Псоич, ничего не знавший, кроме паюсной икры и американского слова «рыск», – теперь, увы, бедняга, на скамье подсудимых и, по русскому обычаю и неумению красно говорить, может только сказать одно: «вяжите меня», так как о чем бы его ни спросили относительно банковых дел, у него нет другого ответа, кроме «не знаю», «неизвестен», «кабы грамотные были» и т. д. Нет, конечно, ни малейшего сомнения в том, что значительная часть того, что исчезло из «банки» (Сысой Псоич так называл банк), съедено людьми образованными, почти столько же «жамкнули» и бородки и сапоги с бураками, – но кое-какая частица, не миллионы, не сотни тысяч, а десятки и тысчонки попали и в деревню… Какой-нибудь деревенский кулачишко, принимавший в заклад рваные полушубки и бабьи поневы, в поездках в город наслушался разных разговоров об этой «самой банке». Долго дивился кулачишко этим рассказом. «Правда ли, нет ли, – рассказывал он тоном сказки, – уж не знаю, а сказывают, быдто написал ты на лоскутике – эдакой вот и лоскут-то всего – пальца в три шириной да четверти полторы в длину, – написал, „приставил“, – хвать и выдают!» – «Н-ну!» – испускал ошеломленный слушатель. «Истинным богом!» – «И чистыми деньгами?» – «Чистыми, как есть настоящими деньгами… Хочешь верь, хошь нет, – что знаю, то и говорю. Митрофанов Казатник, знаешь, чай, у Николы в капустниках? Так тот тоже пошел к самому, к Псой Псоичу, сказал ему… Тот и говорит: „Ну-к что ж“ и сказал, напиши так-то. Тот написал, – сейчас и дали!..» – «Ишь ведь до чего дойдено!» Долго кулачишко не верил, сомневался, полагая, на основании фамильных и местных преданий, что деньги и богатство происходят либо от того, что нашел клад, кубышку, либо слово знает, либо и убил прохожего, а у того под жилетом на груди оказалось пять тысяч, либо от того, что просто грабил на большой дороге, либо вообще от того, что продал душу чорту и дал расписку собственною кровью. Но мало-помалу поездки в город, разговоры о том, что Сысой Псоич дает деньги из «своей банки» всем, кто «положит» ему «шар» (за этакое дело я тебе не то шар, а колокольню сворочу да положу куда хочешь!), – явные, осязаемые факты полной достоверности этих россказней, осязаемые в виде самых подлинных кредитных билетов, наконец убеждают нашего заскорузлого деревенского обироху в том, что все это сущая правда. При помощи мещанина Митрофанова он тоже побожился положить шар, прибавив, что если б Сысой Псоич повелел ему пакли горячей съесть, так он и тогда не задумался бы сделать это – за его милости, – и вступил на путь цивилизации. Два года тому назад, не надеясь расторговаться солониной, он уж мечтал о продаже чорту души, – а теперь вот у него ни оттуда ни отсюда «двести рубликов в кармане», и за что? за какой-то голос, либо шар положил, что, подписывая бумажку, он ручался товаром своей лавчонки, где было разной дряни на двести рублей, – но вот у него теперь еще двести, неожиданные, сразу удвоивающие его силы, планы, фантазии и размеры оборотов. Вытягивая из деревушки первые двести рублей, на которые кое-как сколочена лавчонка, кулачишко должен был подчиняться местным условиям; теперь с этими новыми двумя стами рублей он вне их совершенно, он над ними на высоте и с этой высоты может спокойно выслеживать, где что лежит плохо и когда лучше этим плохо лежащим овладеть. — 232 —
|