|
– Ведь вот что она, подлая, сделала! – заключил Михайло свой рассказ и свою исповедь. И нельзя не сознаться, что негодование на Параньку Михаилы было вполне объяснимо, понятно и до некоторой степени извинительно. – Погодить бы ей надоть, покуда девки-то подрастут… – сказал Иван Ермолаевич. – Про что ж я-то говорю. Я про то и говорю… Кабы погодила-то, нешто бы так-то вышло… Идол этакой! Авось бы, кажется, нечего бояться, не осталась бы в девках, такие работницы не остаются в девках… Такую всякий возьмет… Нет вот!.. Да еще как… Прямо с вечеринки… Баушка говорит: прямо, говорит, как была одета на вечеринке, так и села в сани к жениху. – Что ты, мол, Парасковья? Куда? А она – «не век же мне с вами маяться»… Полушубок у жениха-то был припасен. Так и уехали… А наутро повенчались… Баушка-то говорит: я, говорит, так и обмерла… Стою на крыльце, гляжу, вижу, что Паранька уезжает, а ничего не соображу… Только как начали телята реветь, непоенные, тут только я очувствовалась… Думаю: «ах ты, каторжная, что сделала…» – Да, вам трудно… – сказал Иван Ермолаевич с глубоким вздохом. – Велики ли девки-то у вас остались? – Да самой-то старшей одиннадцать двенадцатый, а прочие все ниже… – А скотины много ли? – Телят сейчас штуки четыре… И Михайло стал высчитывать количество скота. – Да! – сказал Иван Ермолаевич решительно. – Не справиться… Надо бабу. Какую невесту-то сватают? – А пес их знает… Да я не покорюсь… Это уж как угодно. Долго шли между нами разговоры о Михаиле и его деле, и, несмотря на то, что в разговоре этом скотина и люди, девки и телята перемешивались в одну какую-то странную массу, невольно всем становилось ясным истинно драматическое положение Михаилы. Не покорись он – расстроит целую семью, возьмет на душу грех; покорись – значит, пожертвуй собою. Сколько геройства требовали от человека эти непоенные телята! Утром мы оставили Ивана Ермолаевича и рано уехали сначала в деревню, а потом на станцию. В деревне зашли к бабке, повидаться. И здесь вновь должны были присутствовать при горьких и трогательных хозяйственных жалобах расстроенной Паранькою семьи. Грустно покачивая головою, бабушка, видимо убитая горем раздела и самовольного брака, долго причитала на ту же драматическую тему о людях и телятах: – Я стара, у старшей невестки пятый год болят ноги, плохо ходит… Эта вот девка – еще малёнька, не осилить ей… Скотина ревет… Ни воды достать, ни замесить – нет человека! Ах ты господи, батюшка владыко… – и т. д. — 297 —
|