|
– Бей его сначала по щеке! – советуют знатоки. Коля затрудняется, но ему говорят: – Ты так, не взаправду, коснись только! Ну теперь приказывай: «в холодную его, шельму!» – В холодную его, шельму! Вора сажают в холодную, на лестницу, ведущую на чердак, и лавочниковы дети припирают дверь палкой. – Вот так-то, – говорит десятский, – посиди-ка, друг любезный, в теплом месте. – Что ж теперь? – спрашивает исправник. – Ты молчи; теперь он прощенья будет просить, а ты не слушай. И точно, запертый в холодной вор таким рыдающим голосом, с такими надрывающими душу мольбами начинает умолять о помиловании, что у исправника немедленно же глаза наливаются слезами. – Выходи, Миша! – говорит он жалобно, забывая, что он исправник. Но тут уже сам вор делает ему замечание. – Так нельзя скоро! – уже своим и несколько обиженным голосом отзывается он из-за двери. – Какая же это игра будет? Ты меня до-олго не пущай! Я буду вопить, а ты мне кричи: «нет тебе, подлецу, пощады!» И начинается вопль. Мальчик-вор, наверное, слышал этот вопль, раздирающий душу, от отца, которого тоже сажали в острог, от матери, которая, наверно, рыдала и выла, горюя об участи мужа, и он истинно артистически выполняет эту сцену. Но исправник уже старается не плакать, чтобы не испортить игры, приучается не слышать этих воплей и твердит: «нет! нет!» – Ну, будет! – говорит сам вор и толкает дверь. Его выпускают. Порядок спектакля требует, чтобы за тюрьмой следовало наказание «скрозь строй!» – Сколько прикажете дать ударов? – спрашивают лавочники. – Сто! – говорит исправник, не умеющий считать до десяти. – Ну что больно много! – возражает вор. – Эва! – Двадцать – будет! – говорят мужики. Приносят прутья, «силом» валят вора на пол. Исправнику советуют кричать: «бей сильней!» Вор, само собой разумеется, «вопит», но все слабей и слабей: это значит, что его «засекают». Наконец он умолкает. Он без памяти. Десятские и мужики на руках несут его и кладут на большую плетеную корзину. – Это лазарет! Игра кончилась. Не нравится вам эта игра – вот другая. «Пропивают» невесту, сватья ездят из одной деревни в другую, останавливаются в кабаках, выпивают, шатаются, валяются… Словом, все, что дает действительность, все переносится в игру. А жестока и тяжела эта действительность, и, что всего обидней казалось Ивану Ивановичу, – что его детям, как детям господским, отводилась в этой действительности, во имя самой сущей правды, большею частию неблагодарная, неприятная роль барина, причем этими играми развивались иногда самые нежелательные качества. Барин бьет, наказывает – это нехорошо; но и право миловать, в котором игра уверяла детей благодаря своей правдивости, – тоже не особенно нравственное право. — 256 —
|