|
– Вот и все! – с гневом прибавляла она. – Ночевать! – восклицал Павел Иваныч. – Вот это великолепно! Ночевать, ночевать, – а что такое? в чем дело? Неизвестно!.. Ведь это… Авдотья Петровна! – обращался Печкин к старухе Черемухиной. – Вы мать… Я муж, разве возможно?.. Она ваша дочь… Ведь это!.. – Я, батюшка, человек старый!.. – отделывалась Черемухина, чувствуя, что и ее голова разоряется в последнее время. С одной стороны, ей кажется, что нету греха в дружбе и скитаниях ее дочери с женой Печкина, с другой, ей тоже кажется, что Софья Васильевна должна почему-то сидеть дома, ибо и сама Черемухина делала так в течение целой жизни. И Надя чувствовала полное торжество, когда, несмотря на продолжительное оранье и брюзжанье Печкина, ей удавалось обделать такое дело, как оставить ночевать у себя Софью Васильевну и видеть, как разбешенный Павел Иваныч плюнет и убежит со двора. Павел Иваныч, голова которого, как уж нам известно, была разорена современностью до последней возможности, благодаря этой борьбе с Надей и с женой получил тоже достаточно определенную жизненную цель и имел возможность восставать против событий, ему совершенно ясных, и уже не враждовал против железной дороги, которая не сделала ему ровно никакого зла. Теперь было уже совершенно ясно, что во всем виновата жена, и о злодеяниях ее он трубил решительно повсюду. – Вот как, брат, жены-то нынешние! – в гневе кричал он в окно соседу портному и показывал ему чайник. – Сам, брат, засыпь, сам раздуй самоварчик, а не хочешь – поди на улицу да издыхай в подворотне. Вот, брат! Голую взял, думал, что за мое благодеяние… – Ишь шельма!.. – говорил портной и прибавил со вздохом: – не те ноне порядки, батюшка Павел Иваныч!.. Вы так думали, что за ваши ей благодеяния окажет она вам всякое удовольствие, например, – да! а она! например, задрала хвост в то же время… Так-то-с! – Да-а, брат! Нонче порядки, брат, пошли совсем собачьи… Ты хочешь так, а тебе вот так!.. – Ты, например, эдак вот имеешь желание, а на место того тебе делают так-то вот! – прибавлял, поясняя, портной и в конце концов получал от Павла Иваныча рюмку водки, что и составляло тайную цель портного в течение всего разговора. Но главным пристанищем Павла Иваныча во всех горестях последнего времени была все та же лавка Трифонова. Как ни сильна была у Трифонова привязанность исключительно к самому себе, к своей медицине и пению, но, когда дело касалось женщин или «баб», он не оставался хладнокровным слушателем и всегда готов был произнести суждение на этот счет, причем на суровом лице его мелькало нечто вроде улыбки. — 42 —
|