|
И прелести явленьем по привычке* Любуется, как встарь, душа моя, – Станкевич заметил – что плохо тому, кто по привычке любуется прелестью, да еще в такие молодые годы. В то время жил в Риме некто Брыкчинский*, поляк, друг Листа и отличный пианист, умиравший от чахотки, Станкевич его очень любил – у Брыкчинского было весьма замечательное, энергическое и умное лицо – он знал, что его болезнь безнадежна, а мы все знали, что и Станкевича болезнь безнадежна. Он давно любил Дьякову, на сестре которой* чуть не женился, – и, говорят, съехавшись с нею перед смертью, был чрезвычайно счастлив. Мы знали про его любовь – но уважали его тайну. Станкевич оттого так действовал на других, что сам о себе не думал, истинно интересовался каждым человеком и, как бы сам того не замечая, увлекал его вслед за собою в область Идеала. Никто так гуманно, так прекрасно не спорил, как он. Фразы в нем следа не было – даже Толстой (Л. Н.) не нашел бы ее в нем.* Он первый дал Шушу? (так звали старшую дочь Ховриной) читать Шиллера – и играл с ней в четыре руки на фортепьяно. Незадолго до смерти он написал мне довольно большое письмо, которое я прилагаю.* Умер он, как известно, в Новаре: он вместе с Ефремовым и Дьяковой ехал в Северную Италию, на берега Lago di Como. Станкевич был более нежели среднего роста, очень хорошо сложен – по его сложению нельзя было предполагать в нем склонности к чахотке. У него были прекрасные черные волосы, покатый лоб, небольшие карие глаза; взор его был очень ласков и весел; нос тонкий, с горбиной, красивый, с подвижными ноздрями, губы тоже довольно тонкие, с резко означенными углами; когда он улыбался – они слегка кривились, но очень мило, – вообще улыбка его была чрезвычайно приветлива и добродушна, хоть и насмешлива; руки у него были довольно большие, узловатые, как у старика; во всем его существе, в движениях была какая-то грация и бессознательная distinction[79]– точно он был царский сын, не знавший о своем происхождении. Одевался он просто – носил обыкновенно палку. Ни разу не слыхал я от него жалоб на свое здоровье; о болезни своей он говорил не иначе как в шутливом тоне; никогда он не хандрил. Когда я изображал Покорского (в «Рудине»), образ Станкевича носился передо мной – но всё это только бледный очерк. В нем была наивность, почти детская – еще более трогательная и удивительная при его уме. Раз на прощанье с г-жой Фроловой он принес ей в подарок круглую (так называемую геморроидальную) подушку под сидение – принес и вдруг догадался, что вид ее неприличен, сконфузился и так и остался с подушкой в руках – и, наконец, расхохотался. Он был очень религиозен – но редко говорил о религии. По-французски говорил порядочно, по-немецки лучше – немецкий язык он знал очень хорошо. Я забыл сказать, что в Риме я одно время рисовал карикатуры – иногда довольно удачно; Станкевич задавал мне разные, забавные сюжеты – и очень этим потешался. Особенно смеялся он одной карикатуре, в которой я изобразил свадьбу Маркова* (живописца, теперешнего профессора); Марков вздыхал тоже по Шушу?, к которой, грешный человек, и я не был совершенно равнодушен. — 224 —
|