|
Сторож попросил меня уйти из церкви, объявив, что похороны будут завтра. Тут же, рядом с отцовым гробом, стояло еще несколько гробов доугих покойников, которых должны были отпевать вместе: все эти бедняги лежали в простых, кое-как сколоченных гробах; все без исключения с измученными лицами, говорившими о том, как трудно жить на белом свете… Я находил в ту минуту, что ничего не может быть прекраснее этих изуродованных болезнию лиц. Укор в измене отцу жестоко мучил меня. Вот этот самый дорогой для меня человек унес в могилу с собою горькое сознание моей измены – измены родного сына, которого он любил всей душой, я это знал… Мне так хотелось умереть в эту минуту! Я вышел из больничных ворот и поплелся, сам не зная куда… и неожиданно наткнулся на тротуаре подле больницы на Филиппа. – Митрофан Петрович! Отец ты наш родной! – возопил старик: – Петр-то Васильич никак помер, друг ты мой горький! – Помер, брат… – сказал я. – Матушка, пресвятая царица небесная!.. И что ж это они сделали? Ведь извели они его… – Кто извел? – вдруг припомнил я неожиданность смерти отца почему-то в городе и почему-то в полиции. – Да уж кому-нибудь надо было… Ведь он под судом был… – Как под судом? – Да маменька-то твоя, как разведала все, – и зачала против него… Чтобы духу то есть его не было… И стали через докторов действовать, что, мол, фальшивым лечением занимается и народ травит… Уж тут была беда несосветимая: и обыскивали-то, и дозналися, что Иван Кузьмич от его лечения умер, и еще врач один донес, что, мол, травой какой-то отец твой его опаивал, чуть было не уморил, – ну вот и взяли его в острог, либо в часть, – дело пошло… Ну знать кто-нибудь тут и подсудобил ему… Впоследствии я узнал, что подозрения Филиппа не имели никакого основания. Образ отца вырастал в моем воображении уже прямо в виде мученика. Он делался для меня святыней, и я чувствовал, что он где-то тут, что он пристально смотрит на меня и как будто ждет увидеть, что длинная вереница его страданий не останется без результата… Филипп рассказал мне кроме того, что та же участь, то есть преследование, постигла и всех тех крестьян, которых отец посылал с просьбами ко мне и за которых я хлопотал по судам. Даже бабу, сестру извозчика, и ту таскали почему-то к допросу и два дня продержали в части: полагали добиться от нее чего-то насчет расколу, так как ее с давних пор считали на деревне раскольницей, хотя и неизвестно почему. О себе Филипп рассказал, что он уж давно не живет у нас в кучерах: маменька отказали. Говорил он, что живет теперь где день, где ночь: сегодня сыт, а завтра – что бог даст… — 58 —
|