|
– Отнес! Так он оказал это слово, как будто невесть какое счастие случилось с ним… – Велено прийти через неделю. Через неделю между Федором и редактором происходил такой разговор: – Это все – один стих? – стоя полуоборотом к Федору и тыкая в корявую рукопись пальцем, небрежно спрашивал редактор. – Все один… – И это он же тянется? – Это? Он-он. – Какой же это – стих? Разве такие бывают стихи? Это – шест, а не стих!.. Этим шестом только голубей гонять. – Там дальше и короче есть… вот извольте… – Неудобно, не годится. Редактор ушел. Глубоко был опечален несчастный поэт. Как убитый, сидел он по крайней мере целую неделю на окне в коридоре, покуда его не ободрил какой-то добрый человек, узнавший, в чем состоит его горе. Человек этот подарил ему книгу о стихосложении, и с этих пор, еще не менее, как на полгода, Федор вновь отдался своему задушевному делу. К шуму бумаги, нарушавшему сон жильцов по ночам, на этот раз присоединился какой-то непрерывный стук то ногой, то рукой: это Федор учился стопосложению, вгонял свои длинные, как шесты, строки в надлежащие границы и вытягивал, как вытягивают подошву, короткие… Как он мучился, как он трудился, как он страдал – передать нет возможности. Часто на него нападало полное отчаяние, так как перерубленные пополам и вытянутые вдвое стихи его явно утрачивали цену правды, которую он в них только и видел. Наконец, кое-как оболванив свои произведения, он вновь пошел в редакцию и на этот раз уже с замиранием сердца ожидал рокового дня. Через неделю, по обыкновению редакций, день наступил. Дрожа как лист, Федор отправился за ответом. Не скрывая презрения, редактор с первого же слова почти завопил на Федора. – Да что вы хотите? Что такое вы тут выводите? Что вам хочется оказать? – Я… – Что богатые богаты, бедные бедны? Да? – Я… – Что бедные – такие же люди, как и богатые? Так, а? Да? – Так… – Что несправедливо обижать, заедать? Да? Это? Потом – кисельные берега, молочные реки… Всеобщий лимонад-газес? Так? – Я этого не писал… Я там… – Так я вам скажу, – вне себя завопил редактор, чуть не по носу хлопая Федора его рукописью: – что, во-первых, все это давно всем надоело и без вашей белиберды, а во-вторых, за эти идеи… вы знаете – что за это? И он прибавил внушительным шопотом таких два словечка, от которых Федор вновь ощутил приступ необычайного испуга и едва не закричал как помешанный: «боюсь!» Отчаяние овладело бедным малым в сильнейшей степени. Он шатался по коридору меблированных комнат, никого и ничего не замечая, ничего не видя и не слыша, и только по временам, останавливаясь, как вкопанный, перед первым встречным, бормотал: — 142 —
|