|
Между тем глуповцы мало-помалу начинали приходить в себя, и охранительные силы*, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым шагом, выступали вперед. Помощник градоначальника, сославшись с стряпчим и неустрашимым штаб-офицером, стал убеждать глуповцев удаляться немкиной и Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться к своим занятиям. Он строго порицал распоряжение, вследствие которого приезжий чиновник был засажен в блошиный завод, и предрекал Глупову великие от того бедствия. Сила Терентьев Пузанов, при этих словах, тоскливо замотал головой, так что если б атаманы-молодцы были крошечку побойчее, то они, конечно, разнесли бы съезжую избу по бревнышку. С другой стороны, и «беспутная оная Клемантинка» оказала немаловажную услугу партии порядка… Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев. – Что, Клемантинка, сладко? – хохотали одни, видя, как «беспутная» вертелась от боли. – А сколько, братцы, эта паскуда винища у нас слопала – страсть! – прибавляли другие. – Ваше я, что ли, пила? – огрызалась беспутная Клемантинка, – кабы не моя несчастная слабость да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы у меня ужо?, какова я есть! – Толстомясая-то тебе небось прежде, какова она есть, показала! – То-то «толстомясая»! Я, какова ни на есть, а все-таки градоначальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку! Призадумались глуповцы над этими Клемантинкиными словами. Загадала она им загадку. – А что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду молвила! – говорили одни. – Пойдем, разнесем толстомясую! – галдели другие. И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой с раската! Но так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам. Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно. Сильная рука пана Кшепшицюльского крепко держала ее за стан, а Нелька Лядоховская, «разъярившись неслыханно», требовала к ответу. — 229 —
|