|
Расступись ты, мать сыра-земля! Ты раскройся, гробова доска! Пробудись ты, душа-девица! Ты простися с добрым молодцом, С добрым молодцом, другом милыим, С твоим верным полюбовником. – Вина! – закричал Махоркин неестественным голосом, вскочив со стула и начиная в исступлении бегать по комнате, – вина! Рогожкин засуетился, вынул из шкапа полуштоф и рюмку и поставил на стол. Павел Семеныч начал мрачно осушать рюмку за рюмкою. – Хорошо! – сказал он наконец, проводя рукой по груди. – Вы бы лучше сняли с себя мокрое-то платье! – осмелился выговорить Рогожкин. – Вздор! издохну – тем лучше! Он остановился перед Рогожкиным, скрестивши на груди руки. – А знаешь ли ты, что сегодня произошло? – произнес он с расстановкой, – сегодня, брат, были махоркинские похороны… да! убили они, брат, меня! – Помилуйте, Павел Семеныч, на что же-с? даст бог, и еще сто лет проживете! – Нет, брат, не жилец я! не утешай ты меня! а ты скажи лучше, лев ли я? Рогожкин замялся, не зная, что ответить. – Нет, ты скажи, лев ли я? – допрашивал Махоркин, выпрямляясь, вытягивая свои члены и сжимая кулаки, – и вот, братец ты мой, этот лев, этот волк матерый перед ягненком смирился… слова даже не выговорил! Рогожкин покачал головой, а Павел Семеныч снова выпил водки. – Да и что бы я мог сказать! – продолжал он, – сказать, что я ее люблю, – она это знает! сказать, что я ее, мою голубушку, на ручках буду носить, – она это знает! сказать, что я жизнь за нее пролить готов, – да ведь она и это знает! – что ж я мог сказать ей? Махоркин задумался. Он усиливался представить себе, что бы в самом деле он мог высказатьТисочке, если бы мог, но лучше, красноречивее изложенного выше, ничего не был в состоянии придумать. Все ему представлялась его собственная фигура, гладящая Тисочку по головке, носящая на руках и убаюкивающая это прелестное дитя. Выше этого наслаждения он не понимал. – Отчего же вы не сказали им всего этого? – робко заметил Рогожкин. – Отчего не сказал? ну, не сказал – да и все тут! Эх, Петя, налей, брат! пропал я, Петя! Еще маменька-покойница говаривала: не пей водки, Павлуша! капля в рот попадет – пропащий будешь человек!.. вот оно так и выходит! На другой день Павел Семеныч проснулся очень поздно и с невыразимой тоской окинул взором голые стены своей одинокой квартиры. Рогожкин, который провел у него всю ночь, с заботливою нежностью следил за каждым движением своего друга. Сам он не смыкал глаз почти всю ночь; отчаянье Махоркина взволновало его; он до такой степени привык смотреть на него, как на лицо всемогущее и всегда торжествующее, что мысль о постигшей его неудаче материально не лезла в его голову и производила бессонницу. Но так как Махоркин самолично объявил, что дело его пропало, то поневоле пришлось поверить ему, и оставалось только придумать средства, каким бы образом смягчить эту неудачу и сделать ее не столь жестокою. И разные полудетские, полуфантастические проекты волновали его крохотное воображение. То думалось ему: вот завтра утром, как только встанет Павел Семеныч, я полегоньку подойду и скажу ему: «А Феоктиста Порфирьевна прислали узнать о вашем здоровье, – что прикажете отвечать?» И все лицо его улыбалось от одной мысли о том, какой эффект произведет этот вопрос на Махоркина… Но через несколько минут мысли его принимали другое направление. «Нет, – говорил он сам с собою, – лучше будет, если они завтра проснутся, а я им письмо вдруг подам… От кого, скажут, это письмо? а письмо-то от ихнего начальника, и начальник благодарит Павла Семеныча за их рвение по службе и усердие к сохранению казенного интереса…» Одним словом, не было той несбыточной фантазии, которою бы с жадностью не овладела мысль Рогожкина, и всё с одною целью: утешить и успокоить бесценного Павла Семеныча. — 40 —
|