|
– Старики-то, старики-то наши разве хуже нас были? – шептал обыватель Сила Терентьич на ухо обывателю Терентью Силычу. – На могилку, видно, ужо к ним сходить! – грустно ответствовал Терентий Силыч. – Эхма! жили-жили, а теперь на-поди! – Родителей-то жалко, Сила Терентьич! – Старики-то наши во какие были! – Кряжистые были! – И возможно ли теперича все порядки нарушать! Чтоб господин теперича у стула с тарелкой стоял, а раб за столом развалившись сидел? Или опять, чтоб купец исправника в морду бил, а исправник ему за это барашка в бумажке сулил? – Праховое дело затеяли! – Да и то опять ты возьми, что люди-то мы непривышные. Проторили себе дорогу одну, ин и ходить бы по ней до скончания! – Это точно, что непривышные! – У меня вон воронко?: привык на пристяжке ходить, ну, и сам бес его теперича в оглобли не втащит… Так-то! – Оно пожалуй, что втащить можно! – говорит Терентий Силыч, задумчиво улыбаясь. – Оно конечно, коли захочу втащить, отчего не втащить! – соглашается Сила Терентьич. – Можно втащить! – положительно утверждает собеседник. – Отчего не втащить! Втащим! – Да ведь отцы-то наши… пойми, друг! – Это точно, что отцы наши во какие были! – Кряжистые были! И затем в продолжение целых часов разговор развивался на ту же тему и наконец доходил до такого умоисступления, что кроме «ах ты господи!» да «во какие!» ничего и разобрать было нельзя. Глуповцы именовали подобные беседы совещаниями, а некоторые из них, прислушавшись к речам Силы Терентьича и Терентья Силыча, называли их даже бунтовскими* и, подмигивая друг другу, приговаривали: «А? каково? каково катают наши-то! Вот бы кого министром сделать – Силу Терентьича… да!» Одним словом, мы так безмятежно были счастливы, так детски невинны и доверчивы, что предшествовавшее слову «возрождение» время, несмотря на соединенные с ним тревоги и ожидания, все-таки ничего не вызвало на поверхность. Подойдите к луже, взбудоражьте чем ни на есть ее спящие воды – на поверхности их покажутся пузыри. В Глупове и пузырей не показалось. Указывают мне на Силу Терентьича, как на несомненный пузырь, но, ради бога, какой же это пузырь? Я охотно соглашаюсь, что местный либерализм достиг в нем высшего своего выражения; я соглашаюсь, что ссылка на стариков и их кряжистость есть довольно смелая, в своем роде, штука; но, сознаюсь откровенно, для меня этого недостаточно, чтоб признать его действительным пузырем. Истинный, благородный пузырь лопается во всеуслышание, лопается публично, лопается, невзирая ни на какие особы. Напротив того, Сила Терентьич лопался и проявлял свой либерализм лишь под воротами своего дома и притом в такое, по преимуществу, время, когда прочие глуповцы исключительно были поглощены игрою на гармонике. — 378 —
|