|
– А оттого, мол, что на то есть барская воля. – Так вы барина попросили бы… он ведь только горд очень, а добрый! – Нет, – говорю, – я просить не буду, потому что вперед знаю, что если стану с барином говорить, так уж это беспременно, что ему нагрублю. – Что ж так? – Да так; больно уж много нам обид от них было, Марья Сергевна… за что, примерно, он меня платья моего лишил? – Вот вы какие! пожили в Москве, да и стали уж слишком спесивы! А вы бы глядя на других делали. Ну, я против этих ее слов ничего сказать не решился; стою да молчу. – А хорошее, – говорит, – в Москве житье? И сама, знаешь, тяжеленько этак вздыхает. – И везде, – говорю, – хорошо, где, то есть, жить нам мило. – А где, по-вашему, мило? – спрашивает. – А там, – говорю, – мило, где у нас милый друг находится… Сказал это, да и смотрю на нее, и даже чувствую, как меня всего знобит. И она со слов моих словно зарделась вся, опустила это головоньку и задумалась. – Вам, может, желательно, чтоб я за вас барина попросила, – говорит. – Коли ваше желание на то есть, – говорю, – так от вас я принять милость не откажусь. Больше в тот вечер я с ней не говорил. Только стало мне с той минуты словно легко и незаботно на свете жить. Пошел я к себе на сеновал спать и всю-то ночь вместо спанья только песни пропел. Да и ночь-то на ту пору какая случилась! теплая да звездная, ровно даже горит это наверху от множества звезд! И все это кругом тебя спит; только и слышишь, как лошадь около яслей на мякину фыркнула или в деннике жеребенок в соломе спросоньев закопошился. На утре позвали меня к барину. Не могу о себе сказать, чтоб из робких был; однако на ту пору так сробел, что даже сердце во мне упало. Барин принял меня в лакейской пред всеми людьми и очень что-то грозно. – Ну что, – говорит, – прочухался? Я молчу. – Что ж ты не отвечаешь, зверь? Я опять молчу. Только слышу, что по-за дверью ровно зашуршало что. Задрожал, затрясся я весь. – Виноват, – говорю. – То-то, мол, виноват! А не знаешь, видно, как слуга должен у господина своего прощенья просить? Пал я на колени… Ну, и простил он меня, на кухню определить велел… Только как вспоминаю я теперь про это, даже во рту скверно становится… * * *Стали мы после этого чаще видаться, только больше все при людях. Иной раз и встретишься где-нибудь один на один, однако смешаешься, обробеешь – ну, ничего и не скажешь. Об одном только и в мыслях, бывало, держишь, как бы с ней встретиться, или бы шорох от платья ее услышать, или бы вот хоть издальки на нее полюбоваться. Ну, и она словно заметила, что усмешечка ее шибко мне нравится: как ни пройдет мимо меня, всякий раз беспременно усмехнется… Так и протянулось наше дело до осени. — 121 —
|