|
Пришла опять весна, пошли ручьи с гор, взглянуло и в наши леса солнышко. Я, ваше благородие, больно это времечко люблю; кажется, и не нарадуешься: везде капель, везде вода – везде, выходит, шум; в самом, то есть, пустом месте словно кто-нибудь тебе соприсутствует, а не один ты бредешь, как зимой, например. Пошли наши по домам; стал и я собираться. Собираюсь, да и думаю: «Господи! что, если летошняя дурость опять ко мне пристанет?» И тут же дал себе зарок, коли будет надо мной такая пагуба – идти в леса к старцам душу спасать. Я было и зимой об этом подумывал, да все отца-матери будто жалко. Прибрел я домой, а на улице встречает меня Паранька. Встретила, да сама смеется. Я было отвернуться, так нет, сударь, так и тянет; подошел к ней. – Здравствуй, – говорю, – Параня! – Здравствуй! а много заработал? – Что ж ты смеешься-то? – спрашиваю я. – А мне что не смеяться? разве уж и смеяться нельзя? Ишь строгой какой! – Да ты не смейся, – говорю я, – а скажи мне толком: согласна ли ты меня любить – вот, мол, что! Села она на скамеечку и молчит; только словно из-под платка потихоньку посмеивается; сел и я тут же возле. – Полно, – говорю я, – не дурачься, Параня; стало быть, не миновать этому делу, если вот хотел себя перемочь, да ишь нету… перестань же, Параня! – А разве ты за тем в работы ходил, чтоб меня забыть? – Да… – Ну, так и забывай же… Хотела она тут встать, да я не пустил; схватил ее в охапку, да и усадил уж сило?м. – Нет, – говорю, – не уйду, доколе ты не ответишь, как мне желательно. – Да что ты, проспись! ведь у меня муж есть: что я тебе скажу? – Знаю я, что муж есть! да ведь он солдат! – Так что ж, что солдат! вот годков через пятнадцать воротится, станет спрашивать, зачем, мол, с Гаранькой дружбу завела – даст он тебе в ту пору встрепку… А сама все смеется и на меня глазами косит; а у меня зло так и подступает; так бы, кажется, и изорвал ее всю, да боюсь дело напортить. – А что, – говорит, – никак ты меня и взаправду любишь? Я было к ней, так куда? понесла опять старое: муж да муж – только и слов. Вот и стал я ей припоминать, все припомнил: и Михейку рыжего, и татарина-ходебщика, и станового – всех тут назвал… что ж, мол, хуже я их, что ли? А она, сударь, хоть бы тебе поморщилась: – Ишь, – говорит, – сколько набрал! С тем я и ушел. Много я слез через эту бабу пролил! И Христос ее знает, что на нее нашло! Знаю я сам, что она совсем не такая была, какою передо мной прикинулась; однако и денег ей сулил, и извести божился – нет, да и все тут. А не то возьмет да дразнить начнет: «Смотри, говорит, мне лесничий намеднись платочек подарил!» — 236 —
|