|
И затем, наговорившись досыта, и публицисты, и устные представители общественного задора, как бы обращаясь к невидимому оппоненту, едиными устами возглашают: «К чему привели нас мечтания? – ни к чему!!» И вся окрестность вторит им: «Ни к чему!» И долы, и горы, и поля, и луга – всё, как один, вопиет: «Ни к чему! ни к чему! ни к чему!» Но, как уже замечено выше, ни в трактирах, ни в публицистике никто до сих пор не обмолвился, в чем же должно заключаться «дело», которого вожделеют все сердца; никто не назвал его по имени. Воображению представляется нечто вроде пирога, который покуда стоит в духовом шкафу и поспевает. Когда он зарумянится, его вынут и подадут: «Кушайте!» Такие внезапные всполохи человеческой мысли в особенности любопытны в психологическом отношении. Иной раз думается, что слово сказалось не понимаючи – ан оно сказано не только «понимаючи», но и с намерением подсидеть; в другой раз – наоборот. Думаешь-думаешь, стараешься разобрать, и все выходит: понимаючи – не понимаючи, не понимаючи – понимаючи. Самое лучшее в таких случаях – уйти от греха. Потому что если вокруг все скопом кричат: «Довольно мечтаний! довольно!» – то тут и самый скромный человек невольно скажет себе: «А что, в самом деле… авось…» – Об «деле» надо сказать так: какое дело и в какое время! – говорил мне на днях отставной бесшабашный советник Рогуля.* – И дела надо требовать с осторожностью. Иное дело на взгляд совсем плевое, а, смотришь, исподволь оно округляться начинает. Округляется да округляется, и вдруг – вон оно куда пошло! Повторяю, однако ж: представление о «деле» не только не новость в истории нашей цивилизации, но, напротив, составляет существеннейшую часть всего ее содержания. По крайней мере, так искони было у нас в Пошехонье. Благодаря отсутствию мечтаний пошехонская страна поражала своей несокрушимостью; благодаря тому, что в ней никогда не замечалось недостатка в «деле», – она удивляла изобилием. О несокрушимости пошехонской я говорить не буду, потому что считаю себя в этом вопросе некомпетентным; но о так называемом пошехонском изобилии побеседую с охотою. Многие и до сих пор повествуют, что было время, когда пошехонская страна кипела млеком и медом.* «Арсений Иваныч, – говорят они, – при ста душах сам-четырнадцать за стол каждый день садился – а как жил!» Или: «У Анны Мосе?вны всего одна ревизская душа была, да и та бездетная, а жила же!» И, сделавши эти посылки, считают себя вполне правыми. Что касается до меня, то хотя я остаюсь при особом мнении насчет подлинности и размеров пошехонского изобилия, но должен; все-таки признать, что лет тридцать тому назад жилось здесь как будто ходчее. Действительно, что-то такое было вроде полной чаши, напоминавшей об изобилии. Но когда я спрашиваю себя, на чью собственно долю выпадало это изобилие? – то, по совести, вынужден сознаться, что оно выпадало только на долю потомков лейбкампанцев, истопников и прочих дружинников* и что подлинные пошехонцы участвовали в нем лишь воздыханиями. Каким же образом это привилегированное изобилие достигалось теми, на долю которых оно выпадало? – на этот вопрос все Пошехонье, наверное, в один голос ответит: «Делом». Ибо старые дружинники не только понимали, в чем состоит «дело», но и умели разделить его на две части. Сами взяли в руки жезл, а аборигенам предоставили проливать пот и слезы. И дело не только шло как по маслу, но и творило подлинные чудеса. Из конца в конец кипела пошехонская земля слезами и по?том, как река в полую воду, и благодаря этому кипению пески превращались в плодородные нивы, болота – в луга, а Анна Мосевна могла благодушествовать при одной ревизской душе. И так ловко пользовались дружинники этим своеобразным изобилием, что и впрямь казалось, что ему конца-краю нет. Ужели это было мечтание, а не «дело»? — 82 —
|