|
– Да, брат, видно, быть бычку на веревочке! – сразу огорошил он меня, войдя в кабинет. – Что? что такое? разве что-нибудь слышно? – встрепенулся я. – Как не слыхать! слухом земля полнится! Да, брат, нельзя! Нельзя, мой друг, таким образом… невозможно! – Что такое случилось? Говори, сделай милость, не мямли! – Покуда еще ничего не случилось, но признаки есть, и признаки серьезные… сейчас иду я к тебе, и вдруг навстречу мне человек один… понимаешь? Идет этот человек к месту служения, и на челе у него: нельзя! – Господи! – «Нельзя» – только одно это слово! Но ты понимаешь: завтра тебе срок, а сегодня… понимаешь? – Как не понимать! Но как же это, однако… нельзя? И что это за слово «нельзя»? Нельзя! ведь это даже понять трудно! – Нельзя – и все тут. – Да ты, может быть, ошибся! Может быть… – Неужто ж мне в первый раз на лбах-то читать! Да и напроказничали же вы, должно быть! Идет «он» и словно обдумывает: какую бы пытку на вас изобрести. Затем мы начали горевать. Я, как истинный либерал, оглашал стены кабинета возгласами: «За что же? господи! за что?» Глумов подавал мне реплику, большею частью пословицами. Наконец, когда я достаточно высказал, что все мои обычные разглагольствования о каких-то якобы правах разлетаются, как дым, от прикосновения одного слова: «нельзя», тогда Глумов сознался, что никого «идущего к месту служения» он не видал, ни на каких лбах ничего не читал и что вообще вся эта история была им выдумана в видах испытания, в надлежащей ли степени я боюсь. И вновь сладкая надежда озарила мою душу, и вновь я стал предаваться работе проникновения в мрак будущего: пронесет или не пронесет? – Нет, ты уж эти глупости-то оставь! – прервал меня Глумов, – это, брат, дело исследовать нужно! – Какое дело? – А вот хоть то, что вы, русские писатели, обязываетесь не только услаждать досуги публики вашими писаниями, но и периодически подвергаться унизительному трепету. Но я, разуверенный насчет предстоящей опасности, уже настолько ободрился, что взглянул на друга моего не только самоуверенно, но почти нахально. – Я не знаю, – сказал я, – о каком ты трепете говоришь! Я думаю, что в настоящее время положение мое, как русского писателя… – Пхе – вот твое положение! Дунуть на тебя – ты и погас! – Ну, нет, любезный друг, это не совсем так! Я свои права… – А кто сейчас восклицал: за что, мол, о судьба прежестокая!.. кто восклицал? – Еще бы! ты бы побольше выдумывал! — 142 —
|