|
Я сам в молодых летах однажды этого духа набрался. Пришел, как смерклось, на кладбище да и гаркнул: «Не верю!» А тут под плитой статский советник Шешковский лежал: «Извольте, говорит, повторить!» И вдруг это все могилы зашевелились – лезут на меня отовсюду, да и шабаш! У кого кабанья голова, у кого – конёвья… Волки, медведи, ехидны, змеи… И что же потом оказалось! – что при блаженной памяти императрице Екатерине II чиновников тайной канцелярии на этом кладбище хоронили! Они меня и подсидели». «Нынче с самого малого возраста уж всем наукам учат. Клоп, от земли не видать, – а его с утра до вечера пичкают. В науке тоже, чай, всякие слова бывают; иное надо бы и пропустить, а у нас не разбирают: все слова сподряд учи! Точно в Ростове каплунам насильно в зоб кашу пальцем проталкивают. Ну, мальчонко долбит-долбит, да и закричит: «Не верю!»* А по-моему, настоящая наука только одна: сиди у моря и жди погоды. Вывезет – хорошо; не вывезет – дожидайся случая. А между прочим, поглядывай. Какова пора ни мера – не упускай, а упустил – старайся быть вперед проворнее. Но паче всего помни, что жизни сей обстоятельства не нами устраиваются, а нам надлежит только глядеть в оба. По наружности наука эта не трудная: ни азов, ни латыни, ни арифметики. Однако ни в какой другой науке не случается столько эпизодов, как в этой. Всю жизнь в ней экзамен держать предстоит, а экзаменатора вперед угадать нельзя. Сегодня ты к одному экзаменатору приспособился, а завтра этот экзаменатор сам в экзаменуемые попал. Вот какова сей жизни превратность. И первое в этой науке правило – во все верить. Спросят тебя: «В настоящих русалок веришь?» – «Верю». – «А в ненастоящих русалок веришь?» – «Верю». – «Ну, живи…» Я сам всегда этих правил в жизни держался – оттого двадцатый год в майорском чине состою. И буду ли когда-нибудь подполковником – неизвестно». «Прожил, господа, я свою жизнь; шестой десяток заканчиваю. Молодость – почти совсем позабыл, середку – тоже, а вот это помню: что и в начале, и в середке – всегда пунш пил. Давно что-то я его пью. День между пальцев проскочит, а вечером – пунш: с ним и спать ляжешь. Вся жизнь тут. Был и под венгерцем, и в Севастополе, и на поляка ходил,* а что? осталось – спросите! Лет десяток тому назад собралось нас в полку пять человек добрых товарищей; все однолетки, и все майоры. Соберемся, бывало, и пунш пьем. Пить-то пьем, а разговору у нас нет. Заведем разговор – смотришь, сейчас ему и конец. И я с ведьмой шабашил, и другой с ведьмой шабашил, и я с русалкой купался, и третий с русалкой купался. У всех – одно. Однажды вздумали про сотворение мира говорить, так и то у всех одно и то же выходит. А песни петь совестно. Скажут: «Захмелели майоры». — 14 —
|