|
– Которых потопили, которых перестреляли, – заговорил кто-то. – А ты ври больше, – оборвал его Василий Карпыч. – Зачем мне врать, ежели правда. – Правда! Тебе кто сказал? – Чего? – Правду-то? Откедова слышал? Мы все знаем: пальба идет, и больше ничего. – Все говорят. К генералу казак… – Казак! Ты видел казака-то? Какой он из себя есть, казак-то твой?.. – Казак, обыкновенно… какой казак должон быть. – То-то должон! Язык-то у тебя – бабья балаболка. Сидел бы да молчал. Никого не было, неоткуда и знать. Я пошел к Ивану Платонычу. Офицеры сидели совсем готовые, застегнутые и с револьверами на поясе. Иван Платоныч был, как и всегда, красен, пыхтел, отдувался и вытирал шею грязным платком. Стебельков волновался, сиял и для чего-то нафабрил свои, прежде висевшие вниз, усики, так что они торчали острыми кончиками. – Вот прапорщик-то наш! Расфрантился перед делом, – сказал Иван Платоныч, подмигивая на него. – Ах, Стебелечек, Стебелечек! Жаль мне тебя! Не будет у нас в собрании таких усиков! Сломают тебя, Стебелечек, – говорил капитан шутливо-жалобным тоном. – Ну, что, не трусишь? – Постараюсь не струсить, – бодрым голосом сказал Стебельков. – Ну, а вам, воитель, страшно? – Сам не знаю, Иван Платоныч… Оттуда ничего не слышно? – Ничего. Господь знает, что там делается. – Иван Платоныч тяжко вздохнул. – В час выступаем, – добавил он, помолчав. Пола палатки откинулась; адъютант Лукин просунул свое лицо, на этот раз серьезное и бледное. – Вы здесь, Иванов? Приказано привести вас к присяге… Не сейчас, когда будем выступать. Иван Платоныч! Пятую пачку патронов людям. Он отказался войти посидеть, говоря, что много дела, и побежал куда-то. Я тоже вышел. Часам к двенадцати поспел обед. Люди ели плохо. После обеда приказали снять надульники (кожаные чехольчики) с ружей и роздали добавочные патроны. Солдаты, готовясь к бою, начали осматривать свои ранцы и выбрасывать все лишнее. Бросали порванные рубахи и штаны, разные тряпки, старые сапоги, щетки, засаленные солдатские книжки; некоторые, как оказалось, донесли до Дуная в ранцах множество ненужных вещей. Я видел на земле брошенный «щелкун», то есть деревянную чурку, которою в мирное время перед парадами и смотрами разглаживают ремни амуниции, тяжелые каменные банки из-под помады, какие-то коробочки и дощечки и даже целую сапожную колодку. – Бросай боле, ребята! Все легче в действие идти. Завтра уж не нужно будет. — 100 —
|