|
Кокошкин приходил к нам, на минуту оторвавшись от своих почетных гостей; он завидовал нам и выпил в честь нашего спектакля «актерский бокал». Загоскин не участвовал в спектакле, но присутствовал на каждой репетиции, ужинал вместе с нами и разделял наше увлечение. Ему уже хотелось играть самому, но он еще боролся с своей робостью. На другой день мы все собрались обедать к Кокошкину. Странное дело! Многие из нас чувствовали какое-то грустное настроение духа; разумеется, каждый приписывал это личному расположению, и каждый был удивлен, заметив то же самое у других. Один из самых страстных актеров написал стихи… но к чему таиться – это был я. Стихи плоховаты, но в них именно высказывалась грусть, что кончились наши заботы и тревоги, что уже не существует предмета и цели наших стремлений, что нет впереди такого спектакля, которого мы ждали, к которому готовились, как будто к важному событию. Стихи пришлись очень кстати: они каждому объясняли его чувство и потому были приняты с восторгом, от некоторых дам – даже со слезами. Вот уцелевшие в памяти моей строки: . . . . . . . . . . . . . . . Где вы, тревожные заботы, суеты, Сердец приятное волненье, Боязни и надежд пременно ощущенье И самолюбия мечты? Где зрителей восторг и удивленье, Талантам истинным нельстивые хвалы, Рукоплесканий гром, благодаренье, Весельем искренним шумящие столы? Исчезло все… и пустота, смущенье. Уныние на сердце налегло! Зачем же цели достиженье, Свершившись, – нам отрад не принесло? Здесь многих стихов не помню, но вот заключение: Прочь, души хладные, хулители суровы, Дерзающие нас с презреньем порицать! * Влачите рабские приличия оковы! Не вам божественный огонь в себе питать. Веселье чистое утехи благородной, Любовь к искусству – ты питай меня всегда, От предрассудков всех души моей свободной Не покидай в сей жизни никогда![18] Сколько детского и, пожалуй, смешного было в этом увлечении! Как оно живо выражает отсутствие серьезных интересов или, пожалуй, серьезность интереса и взгляда на искусство, может быть у многих бессознательного. Но приятно вспомнить об этом времени. В тридцать шесть лет постарели не мы одни, не наши только личности – постарело, или, правильнее сказать, возмужало общество, и подобное увлечение теперь невозможно между самыми молодыми людьми. В Москве же тогда много находилось даже пожилых людей и стариков, для которых спектакль «Два Фигаро» был важным событием в летописях благородной сцены театрального искусства. Но, конечно, никто так не оценил и никто не принял так близко к сердцу нашего спектакля, как кн. Ив. М. Долгорукий, который был не только сам в душе страстный и отличный, по-тогдашнему, актер, но не менее того любил щеголять постановкою благородных спектаклей в своем доме. — 16 —
|