|
Около своей квартиры Лаевский встретил Ачмианова. Молодой человек запыхался и был возбужден. – А я вас ищу, Иван Андреич! – сказал он. – Прошу вас, пойдемте скорее… – Куда? – Вас желает видеть один не знакомый вам господин, который имеет до вас очень важное дело. Он убедительно просит вас прийти на минутку. Ему нужно о чем-то поговорить с вами… Для него это всё равно, как жизнь и смерть… Волнуясь, Ачмианов проговорил это с сильным армянским акцентом, так что у него вышло не «жизнь», а «жизень». – Кто он такой? – спросил Лаевский. – Он просил не говорить его имени. – Скажите ему, что я занят. Завтра если угодно… – Как можно! – испугался Ачмианов. – Он хочет сказать вам такое очень важное для вас… очень важное! Если не пойдете, то случится несчастье. – Странно… – пробормотал Лаевский, не понимая, почему Ачмианов так возбужден и какие это тайны могут быть в скучном, никому не нужном городишке. – Странно, – повторил он в раздумье. – Впрочем, пойдемте. Всё равно. Ачмианов быстро пошел вперед, а он за ним. Прошли по улице, потом переулком. – Как это скучно, – сказал Лаевский. – Сейчас, сейчас… Близко. Около старого вала они прошли узким переулком между двумя огороженными пустырями, затем вошли в какой-то большой двор и направились к небольшому домику… – Это дом Мюридова, что ли? – спросил Лаевский. – Да. – Но зачем мы идем задворками, не понимаю? Могли бы и улицей. Там ближе… – Ничего, ничего… Лаевскому показалось также странным, что Ачмианов повел его к черному ходу и замахал ему рукой, как бы приглашая его идти потише и молчать. – Сюда, сюда… – сказал Ачмианов, осторожно отворяя дверь и входя в сени на цыпочках. – Тише, тише, прошу вас… Могут услышать. Он прислушался, тяжело перевел дух и сказал шёпотом: – Отворите вот эту дверь и войдите… Не бойтесь. Лаевский, недоумевая, отворил дверь и вошел в комнату с низким потолком и занавешенными окнами. На столе стояла свеча. – Кого нужно? – спросил кто-то в соседней комнате. – Ты, Мюридка? Лаевский повернул в эту комнату и увидел Кирилина, а рядом с ним Надежду Федоровну. Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил, как очутился на улице. Ненависть к фон Корену и беспокойство – всё исчезло из души. Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе под ноги, стараясь идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и угловато поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке, прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и сел за стол… — 293 —
|