|
Конечно, премия – большая штука и не для меня одного. Я счастлив, что указал многим путь к толстым журналам, и теперь не менее счастлив, что по моей милости те же самые многие могут рассчитывать на академические лавры. Всё мною написанное забудется через 5-10 лет; но пути, мною проложенные, будут целы и невредимы – в этом моя единственная заслуга. Ежов молодец. Он послал уже другой «субботник»*. Ваш «субботник» мне симпатичен, особенно середка, где мать учит девочку. Напрасно Вы приложили марки. Ваш «субботник» вручил я Суворину-фису*, который пребывает теперь в Москве. Отчего Вы раздумали подписаться Лазаревым?* Мне Ваши рассказы нравятся; с каждым годом Вы пишете всё лучше и лучше, т. е. талантливее и умнее. Но Вы рискуете опоздать. Надо торопиться. Если Вы не пойдете форсированным маршем, то прозеваете: Ваше место займут другие. NB. Ваш недостаток: в своих рассказах Вы боитесь дать волю своему темпераменту, боитесь порывов и ошибок, т. е. того самого, по чему узнается талант. Вы излишне вылизываете и шлифуете, всё же, что кажется Вам смелым и резким, Вы спешите заключить в скобки и в кавычки (напр<имер> «В усадьбе»*). Ради создателя, бросьте и скобки и кавычки! Для вводных предложений есть отличный знак, это двойное тире (– имярек –). Кавычки употребляются двумя сортами писателей: робкими и бесталанными. Первые пугаются своей смелости и оригинальности, а вторые (Нефедовы, отчасти Боборыкины), заключая какое-нибудь слово в кавычки, хотят этим сказать: гляди, читатель, какое оригинальное, смелое и новое слово я придумал! И не подражайте Вы Билибину! Надо быть мужественным, сильным, а Вы в описаниях медового месяца* и т. п. вдаетесь в сантиментально-игриво-старушечий тон, свойственный Билибину. Не надо этого… Описания природы у Вас недурны; Вы хорошо делаете, что боитесь мелочности и казенщины. Но опять-таки Вы не даете воли своему темпераменту. У Вас нет поэтому оригинальности в приемах. Женщин нужно описывать так, чтобы читатель чувствовал, что Вы в расстегнутой жилетке и без галстуха, природу – то же самое. Дайте себе свободы. Будьте здоровы. Поклон Вашей жене. Я жив и здрав. Ваш А. Чехов. Шехтелю Ф. О., 20 октября 1888*510. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ 20 октября 1888 г. Москва. 20 окт. Sire! Конец Вашего письма* никуда не годится: не хожу к Вам просто оттого, что ленив и привык липнуть к своему столу. Нам нужно бы поужинать, вот и всё. Что касается моего блудного брата*, то опасность не так серьезна, как кажется. Он вчера перебрался от меня в «мастерскую», куда увез с собою всё: портрет Розы Мейерзон, свой цилиндр, мои штаны и Ваши доски. По-видимому, он работает. Его адрес: Брюсовский пер., д. Вельтищева, Nомера Медведевой (старая история). — 23 —
|