|
Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно как день, что этот человек «в отцы собирается и тряпка последней руки». Она нарочно забежала домой, хотя прямее и ближе было пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому. – Marie, она велела тебе погодить спать некоторое время, хотя это, я вижу, ужасно трудно… – робко начал Шатов. – Я тут у окна посижу и постерегу тебя, а? И он уселся у окна сзади дивана, так что ей никак нельзя было его видеть. Но не прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросила поправить подушку. Он стал оправлять. Она сердито смотрела в стену. – Не так, ох, не так… Что за руки! Шатов поправил еще. – Нагнитесь ко мне, – вдруг дико проговорила она, как можно стараясь не глядеть на него. Он вздрогнул, но нагнулся. – Еще… не так… ближе, – и вдруг левая рука ее стремительно обхватила его шею, и на лбу своем он почувствовал крепкий, влажный ее поцелуй. – Marie! Губы ее дрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила: – Николай Ставрогин подлец! И бессильно, как подрезанная, упала лицом в подушку, истерически зарыдав и крепко сжимая в своей руке руку Шатова. С этой минуты она уже не отпускала его более от себя, она потребовала, чтоб он сел у ее изголовья. Говорить она могла мало, но всё смотрела на него и улыбалась ему как блаженная. Она вдруг точно обратилась в какую-то дурочку. Всё как будто переродилось. Шатов то плакал, как маленький мальчик, то говорил бог знает что, дико, чадно, вдохновенно; целовал у ней руки; она слушала с упоением, может быть и не понимая, но ласково перебирала ослабевшею рукой его волосы, приглаживала их, любовалась ими. Он говорил ей о Кириллове, о том, как теперь они жить начнут, «вновь и навсегда», о существовании бога, о том, что все хороши… В восторге опять вынули ребеночка посмотреть. – Marie, – вскричал он, держа на руках ребенка, – кончено с старым бредом, с позором и мертвечиной! Давай трудиться и на новую дорогу втроем, да, да!.. Ах, да: как же мы его назовем, Marie? – Его? Как назовем? – переговорила она с удивлением, и вдруг в лице ее изобразилась страшная горесть. Она сплеснула руками, укоризненно посмотрела на Шатова и бросилась лицом в подушку. – Marie, что с тобой? – вскричал он с горестным испугом. – И вы могли, могли… О, неблагодарный! – Marie, прости, Marie… Я только спросил, как назвать. Я не знаю… – Иваном, Иваном, – подняла она разгоревшееся и омоченное слезами лицо, – неужели вы могли предположить, что каким-нибудь другим, ужасным именем? — 377 —
|