|
Дальше мы в море идем, и Капрария нам показалась, Черный остров-приют тех, кто от света бежит. Сами назвали себя они греческим словом «монахи», Жить им угодно одним, скрыто от всяческих глаз. Счастье им трижды ужасно, несчастье трижды желанно — Ищут несчастья они, чтобы счастливыми быть. Так трепетать перед злом, что хорошего тоже бояться, — Что, как не дикий бред явно нездравых умов?99 Перед концом своего путешествия Рутилий претерпел еще более унылое зрелище, увидев другой остров, который пленил его собственного соотечественника. Вот островок Горгоны встает, опоясанный морем, Там, где Кирна — с одной, Пиза — с другой стороны. Эти утесы его — примета недавнего горя: Римский здесь гражданин заживо похоронен. Юноша наших семейств, потомок известного рода, Знатную взявший жену, вдосталь имевший добра, Бросил людей и отчизну, безумной мечтой обуянный, — Вера его погнала в этот постыдный приют. Здесь обитая в грязи, ублажить он надеется небо, — Меньшей бы кара богов, им оскорбленных, была! Разве это ученье не хуже Цирцеиных зелий? Та меняла тела, души меняют они100. В этих строках витает дух все еще пребывающей в язычестве аристократии, которая видит причину разрушения Римской империи в отказе от традиционного поклонения эллинскому пантеону богов. Этот спор между гибнущей Римской империей и крепнущей христианской Церковью поднимал вопрос, волновавший не только чувства современников, которых касался непосредственно, но также и чувства последующих поколений, смотревших на это событие через огромную временную пропасть. В своем утверждении «Я описал триумф варварства и религии» Гиббон не только подвел итог семидесяти одной главы своей книги в шести словах, но заявил о себе как о стороннике Цельса и Рутилия. Культурная вершина эллинской истории, как он ее видел, в век Антонинов ясно выделялась на фоне промежуточного интервала в шестнадцать столетий, которые, по мнению Гиббона, представляли собой низшую точку культуры. Двигаясь из этой точки, поколение гиббоновских дедов в западном мире медленно утвердилось на идущем вверх склоне другой горы, с которой двойная вершина эллинского прошлого снова стала видна во всем своем величии. Этот взгляд, прямо не выраженный в гиббоновском труде, был в более ясной и резкой форме высказан антропологом XX столетия, личность которого вполне сравнима с Гиббоном в его собственной области: «Культ Великой Матери, это странное смешение самого грубого варварства с духовными устремлениями, был не более как одним из многих восточных культов, распространявшихся в Римской империи на закате язычества. Постепенно привив европейским народам чуждое им мировоззрение, эти культы подточили здание античной цивилизации. Греческое и римское общество строилось на подчинении личного начала общественному, гражданина — государству; это ставило благополучие и безопасность государства в качестве высшего мерила поведения превыше потустороннего (или посюстороннего) благополучия индивида. Граждане, воспитанные на этих идеалах, посвящали свою жизнь бескорыстному служению обществу и готовы были отдать свою жизнь ради общего блага. Если же они уклонялись от принесения этой высшей жертвы, им и в голову не приходило, что, предпочитая свою жизнь интересам общественного организма, они поступают, как должно. — 233 —
|