|
Причины данного отказа от свободной торговли легко распознать. Свободная торговля устраивала Великобританию, когда эта страна была «мастерской мира». Она устраивала те штаты, которые экспортировали хлопок и в значительной степени контролировали управление Соединенными Штатами между 1832 и 1860 гг. Она, по-видимому, по различным причинам устраивала и Францию с Германией в тот же самый период. Но по мере того как нации одна за другой индустриализировались, свободная торговля недолго удовлетворяла их местническим интересам в ожесточенном промышленном состязании со всеми их соседями. В превалирующей же системе местного государственного суверенитета им бы никто противостоять не мог. Кобден и его последователи допустили колоссальный просчет. Они предвкушали, что народы и государства мира будут вовлечены в единое общество при помощи новой, беспрецедентно плотно связанной сети мировых экономических отношений, которую невидимо плела из британского центра молодая энергия индустриализма. Было бы несправедливо по отношению к кобденитам расценивать движение за свободную торговлю в викторианской Британии лишь как шедевр просвещенного эгоизма. Движение было также выражением моральной идеи и созидательной международной политики. Его наиболее достойные представители стремились к чему-то большему, чем просто сделать Великобританию хозяйкой мирового рынка. Они надеялись также стимулировать постепенную эволюцию политического мирового порядка, при котором мог бы процветать новый экономический порядок. Надеялись создать политическую атмосферу, в которой мировой рынок товаров и услуг мог бы функционировать в мире и безопасности, — неизменно укрепляясь в безопасности и принося на каждой своей стадии повышение уровня жизни для всего человечества. Просчет Кобдена заключался в том факте, что ему не удалось предвидеть эффект воздействия демократии и индустриализма на конкуренцию местных государств. Он предполагал, что эти гиганты будут мирно покоиться в XIX столетии, как они покоились в XVIII, до тех пор, пока у человеческих пауков, ныне плетущих мировую индустриальную паутину, будет время опутать их всех тончайшими сетями. Он надеялся на то, что объединяющее и умиротворяющее воздействие, присущее самой природе демократии и индустриализма, приведет к их прирожденным и неограниченным проявлениям, в которых демократия будет поддерживать братство, а индустриализм — кооперацию. Он не рассчитал возможность того, что эти же самые силы, направив новую «струю пара» в старые двигатели местных государств, будут способствовать разрушению и мировой анархии. Он не вспомнил, что евангелие братства, которое проповедовали ораторы Французской революции, привело к первой из великих националистических войн современности. Или он, скорее, предполагал, что эта война должна была оказаться не только первой, но и последней войной подобного рода. Он не понимал, что если узкие круги торговой олигархии XVIII столетия были способны запустить механизм войны в поддержку сравнительно несущественных отраслей торговли предметами роскоши, составлявших международную торговлю того времени, то тем более демократизированные нации будут бороться одна с другой a outrance[574] за экономические цели в век, когда промышленная революция превратила международную торговлю из обмена предметами роскоши в обмен предметами первой необходимости. — 260 —
|