|
Целью дипломатической игры являлось возвращение Московскому государству хотя бы части старинных русских земель, в первую очередь Ливонии, что открывало выход к Балтийскому морю. У партнеров по переговорам были, однако, свои планы. Вместо условий вечного мира, на чем настаивали русские, польский посол Лев Сапега предложил Москве план такого союза, который фактически вел дело к слиянию двух государств в одно. Причем Польша, как и прежде, главной своей задачей считала унию церквей. Согласно этому плану, предусматривалось разрешение на свободный въезд католических священников на русские земли, строительство католических храмов и другие меры, способные открыть Ватикану дорогу на Русь. Все эти пункты польского плана, как, впрочем, и вопрос о Ливонии, вызывали в ходе переговоров столь бурные дебаты, что дело доходило чуть ли не до драк. Вот лишь один фрагмент из записи переговоров. Думный дворянин Татищев говорил польскому послу: «Ты, Лев, еще очень молод, ты говоришь все неправду, ты лжешь». В ответ разъяренный Сапега отвечал: «Ты сам лжешь, холоп, а я все время говорил правду, не с знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами в конюшне, да и те говорят приличнее, чем ты». И так далее и тому подобное. Ясно, что столь непродуктивный дипломатический диалог к успеху привести не мог. Сам царь Борис очень хотел укрепить свои связи с Западом, породнившись с европейской династией, и предпринял немало усилий, чтобы выгодно выдать замуж свою дочь Ксению. И здесь, однако, его преследовали неудачи. Шведский королевич Густав, приглашенный в Москву в качестве потенциального промосковского правителя Ливонии, оказался человеком легкого поведения, привез с собой любовницу и не желал с ней расставаться, несмотря на предстоящую свадьбу. В результате получил отказ и отправился домой. Датский королевич – герцог Голштинский Ганс, – наоборот, чрезвычайно понравился Годунову, но через полтора месяца по прибытии в Москву заболел и умер. Датский посол свидетельствовал о необычайно ласковом отношении Бориса к посольству и его искренней печали в связи с кончиной жениха. По словам посла, у гроба герцога Борис Годунов плакал и причитал: «Ах, герцог Ганс, свет мой и утешение мое! По грехам нашим не могли мы сохранить его!» Смута. Гости в роли хозяев«По грехам нашим» – говорил Борис и, может быть, не зря. Правление Годунова омрачалось страшным пятном – загадочной смертью царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного от пятого брака. Официальное заключение – что царевич убил себя сам: во время игры с ножом у него якобы случился приступ падучей и он в конвульсиях нанес себе удар в горло – мало кого убедило. На гребне самых разнообразных слухов и возник самозванец, заявивший, что он и есть настоящий царевич Дмитрий, чудом уцелевший после покушения. — 64 —
|