Кортес

Кортес, являвшийся алькальдом Сантьяго, не мог не видеть, как одновременно уходят в прошлое два противостоящих друг другу мира: исчезала цивилизация тайнос и агонизировала удушившая ее средневековая Испания. Но именно жертва Кубы вызвала эту смену эпох и последовавший за ней прорыв.

В 1515 году был отозван корыстолюбивый Диего Колумб. А 23 января следующего года, когда на престол Франции вступал Франциск I, в Мадригалехо скончался испанский король Фердинанд. Его кончина вызвала тяжелейший кризис престолонаследования, к которому мы еще вернемся. Регентом Кастилии стал кардинал Сиснерос. Зная об антильской драме, он попытался восстановить духовный порядок в Санто‑Доминго, передав коллегиальное управление трем монахам‑иеронимитам.[75] Стремясь привнести гуманность в управление Индиями, восьмидесятилетний регент хотел избежать борьбы за влияние между францисканцами и доминиканцами, уже утвердившимися на новых землях. Триумвират приступил к исполнению своих обязанностей в декабре 1516 года. Скоро его усилил четвертый брат. Почти в то же время, в апреле 1517 года, на Эспаньолу прибыл постоянный судья Алонсо де Зуазо, которому поручалось расследовать все спорные дела.

Как же тут не увидеть связи между этой озабоченностью проблемой индейского населения, которую первым проявил Лас Касас в 1514 году, и появлением духа Возрождения? Хотя до этого времени никто не интересовался судьбой Нового Света, который еще не скоро получит собственное имя,[76] нельзя упускать из виду поворот в общественном мнении, происшедший в 1515 году. Молниеносный захват Кубы, быстрое и безжалостное истребление тайнос заставили задуматься о законности действий испанцев, аморальности геноцида и в то же время о слабой жизнеспособности подобной колонизации.

Кортес был среди тех, кто задавался этим вопросом и разрабатывал собственную контрмодель, которая строилась на скрещении рас. Политика, проводимая Кортесом в Мексике, была продумана им уже в 1515 году и основывалась на опыте, накопленном за двенадцать лет жизни на Гаити и Кубе. Циники тут же напомнят о рабстве, эксплуатации рабочей силы и будут видеть в главнокомандующем Мексики всего лишь конкистадора, более хитрого и ловкого, чем другие, но преследовавшего те же цели личного обогащения и закабаления местного населения. Принять такую позицию значило бы пройти мимо глубокого понимания важного этапа колонизации Америки, а также не заметить одной человеческой истины: Кортес любил индейцев.

Трудно сказать, какие чувства испытывал девятнадцатилетний Эрнан, ступив на пристань Санто‑Доминго, равно как невозможно установить, когда и при каких обстоятельствах Кортесом овладел интерес к культуре аборигенов, но, видимо, это было мгновенное озарение, быстро переросшее в твердую убежденность. Так же, как и многие его товарищи, Кортес получил энкомьенду за заслуги в карательных экспедициях против туземцев. Поразительно, но много времени спустя, уже когда он стал влиятельным человеком в Мексике и завистники начали его судебную травлю, открывая процесс за процессом, никто не смог раскопать ничего, абсолютно ничего о его прошлом в Санто‑Доминго и на Кубе, что могло бы бросить тень на Кортеса. Если бы он организовал бессмысленную резню тайнос или плохо обращался с работавшими на него индейцами, это лыко обязательно попало бы в строку сфабрикованного дела. Учитывая, что в микросообществе островных колонистов все знали все обо всех, отсутствие компромата говорит о многом. Не мешало бы также найти объяснение и тому факту, что мексиканские индейцы любили Кортеса и защищали его; вероятно, потому, что и он любил их. Несомненно, что Кортес очень скоро проникся симпатией к индейцам, и это чувство не покидало его в течение всей оставшейся жизни.