|
Повторила шесть раз — по сторонам света, вверх и вниз, разбрасывая что-то из рук. Померещилось ли? Будто обдали воеводу ветром незримые кожистые крылья — прочь, из круга… рядом тяжко вздохнул Дорофей-Сивоус, глянул на воеводу шальным глазом. Не почудилось. И он услыхал. А по кругу взфыркали, а кое-где и заржали кони, натягивая узду. Уходили прочь, повинуясь древнему вещему слову, незримые бродяги. А княгиня уже лила белое из маленькой кринки наземь: — Матушка сыра-земля! Прими требу нашу, дай нам подмоги! А кто месту сему настоятель, кто обитатель, кто содержавец — не будьте нам в помеху, будьте нам в подмогу! Вот оно откуда — слово, которому учил его седой Апоница! — Бабки мои, наставницы, ты, Изборушка бабушка, и бабка ее, Мыслена, и той бабки бабка, Явнута! — И вновь с каждым именем отсветом пламени проносилась по княгининому лицу боль. — Будьте со мной, напрядите нити мне на дорогу верную! Подала знак — и Чурыня-черниговец, невесть когда успевший затеплить жагру[104], побежал с ней по кругу, посолонь, касаясь хворостяного круга огненной гривой жагры. — А вокруг меня булатный тын, булатный тын с неба до земли, на сто верст, на семь саженей! Тычинки у тына — булат-железо, а маковки — головушки богатырские! — звенел голос седой княгини. — По правую руку мою — Хорс Дажьбог, ясно солнышко… Чурыня ткнул огнем в хворост на восходной стороне и побежал на полдень. — За спиною моей — Стрибог Лютый, вихревей! Вспыхнул огонь на полудне. — По левую руку — Ярило молодой! Взвилось над хворостом пламя с заходной стороны. — Предо мною — Макошь матушка… Запалив огонь на полуночной стороне, Чурыня встал рядом с княгиней. — Надо мной — Перун! Пламя жагры вознеслось к небу в руке черниговца. Чтобы вслед за тем с размаху кануть в костер-колодец. — Подо мной — Велес! — А пойду ль я со избы не дверьми, со двора не воротами, пойду я темным лесом, светлой Русью, волостью Резанскою, взойду я на Пертов угор, не в лето красное, а в зиму студеную, не в ясный день, а в темную ночь, не в Купалье Русалькое, а в Святки Зимние! Я… Она вдруг замолчала. И разом пала на Пертов угор тишина, даже треск пламени, кольцом обнявшего Синь-Медведь-камень, седую княгиню и черниговца, отражавшегося в кольцах броней и боках шеломов, казалось, попритих. — Я… — снова заговорила она, и был это голос — словно принимала она в тело смертную сталь или жизнь младенцу давала. И не громкий — а вся жизнь, свившись струною, звенит в таком голосе. — Я! Хоронея! Ведунья из Ласкова! — 36 —
|