Гунны

По поводу того, когда состоялся «персидский» поход и был ли он частью «восточного» похода, единого мнения нет. Разные исследователи датируют его годами от 395?го до 441?го и даже 448 годом[314](чего уж совсем не может быть, потому что в 448 году Приску говорили об этом походе, как о происшедшем «давно»[315]). Известно, что Басих и Курсих, вернувшись из Персии, приезжали «в Рим для заключения военного союза» (под «Римом» Приск, вероятно, имел в виду не город, а империю), и делались попытки связать этот визит с одним из известных гуннских посольств. Но лишь в дошедших до нас отрывках из Приска (которые начинаются 433 годом) упоминается более двадцати дипломатических встреч между гуннами и римлянами, и авторам настоящей книги попытка привязать Басиха и Курсиха к одной из них представляется весьма произвольной. Есть основания думать, что поход гуннов в Персию состоялся, во всяком случае, задолго до того, как византийский дипломат узнал о нем. Ромул говорил Приску, «что уннам не безызвестен этот путь, так как они уже давно делали вторжение в Мидию». Он же сказал, что «римляне не оказали им сопротивления вследствие случившейся тогда другой войны (курсив наш. – Авт. )». Ни Ромул, ни пересказывающий его слова Приск не уточняют, что это была за война, – создается впечатление, что речь идет о событиях, подробности которых стерлись за давностью лет. И наконец, Ромул сообщил, что одной из причин похода был случившийся у гуннов голод. Конечно, голодные годы у людей, ведущих кочевое хозяйство, выпадают достаточно часто, и все же напрашивается мысль связать этот голод с тем, который упомянут у Филосторгия в преддверии похода 395 года.

В таком случае поход Басиха и Курсиха был всего лишь частью «восточного» похода, описанного множеством византийских авторов. Правда, у Приска ни слова нет о вторжении гуннов в Малую Азию и Палестину, а другие авторы, рассказывая о восточном походе, не упоминают Персию. Но противоречия в описании «восточного» похода гуннов у разных авторов, возможно, связаны с тем, что гунны отнюдь не выступали единым фронтом. Их многочисленные орды могли идти разными путями и оседать в разных местах. Соответственно, и изгоняли их из этих мест разные полководцы, причем в разное время. Хотя гунны Приска и жаловались, что вернулись из похода с очень скромной добычей, «так как большая часть ее была отнята мидянами»[316], есть основания думать, что они необоснованно прибеднялись. Во всяком случае, Клавдиан сообщал: «Поля обезображены опустошениями, единственная надежда – в открытом море. Каппадокийские матери уводятся [в плен] за Фасис. Захваченный скот, уведенный из родных хлевов, пьет на Кавказе мерзлую воду и меняет пастбища Аргея на скифские леса. Цвет Сирии служит [в рабстве] за киммерийскими болотами, оплотом тавров…»[317]Интересно, что всех пленников, захваченных в начале своего вторжения в Европу, гунны, по сообщению Иордана, «принесли в жертву победе»[318]. Действительно, кочевое хозяйство не требует большого количества рабов, тем более что гунны тогда были народом очень мобильным и думали о военных операциях больше, чем о мирном скотоводстве. Но прошло всего лишь около двадцати лет, и теперь любые пленники – и каппадокийские женщины, и «цвет Сирии» – оказались востребованы. Видимо, значительная часть гуннов остепенилась и перешла к жизни более стабильной. А. В. Гадло даже считает, что в эти годы ослабевшие кочевые группы вытеснялись за пределы степи и оседали на землю[319], но, вероятно, это происходило не столько с самими гуннами, сколько с завоеванными ими степняками, входившими с состав зарождающейся гуннской державы.