|
Жизнь свою вспоминал, детство, художественную школу, папу, маму, бабушку… Вспомнил и учителя. Как он впервые увидел отца Ерма: сердце его сразу празднично так забилось, взыграло — узнало! Радость такая, блаженство, сплошная «аллилуйя». Как это называется? Называется это очень просто — любовь. Вот остался он около него. «Куда мне идти? — у тебя глаголы жизни вечной». Вспомнил постриг в полутемном храме, как полз он по ковру, и монахи покрывали его своими мантиями, и братия с возженными свечами пела: «Объятия Отча отверзти ми потщися…», пока не встретил его у Царских врат пресветлый игумен торжественным вопрошанием: — Что пришел еси, брате, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей? И он ответил: — Желая жития постнического, честный отче. — Желаеши сподобитися ангельского образа и вчинену быти лику монашествующих? — спрашивал игумен. — Ей, Богу содействующу, честный отче, — смиренно отвечал он. И произнес монашеские обеты. Игумен же, указав ему на Евангелие, сказал: — Се, Христос невидимо здесь предстоит, виждь, яко никтоже ти принуждает к сему образу, виждь, яко от своего произволения хощеши обручения великого ангельского образа. И трижды бросил наземь постригальные ножницы. Трижды постриженик поднимал их от святого Евангелия, трижды целовал руку наставника. И, приняв в третий раз постригальные ножницы из его рук, игумен Ерм произнес: — Се, от руки Христовы приемлеши я, виждь, Кому сочетаваешися и кого отрицаешися. И целовал монах Дионисий подрясник, надевая его… Блаженное это было время: все возможно верующему, каждая лошадь по-человечески говорит… Вспомнил их общую с учителем жизнь — и в Лавре, и на Афонской горке. Сокола вспомнил — пригрел отец Ерм у себя в келье раненого молодого сокола. У того была повреждена нога и подбито крыло. И был этот сокол, как ни странно, похож на Дионисия — смотрел как-то так пристально, пытливо птичьим глазком, а отец Ерм говорил: — Смотрит, точно как ты, Дионисий, — ты тоже так иногда долго глядишь, не мигая, — и настороженно, и с любопытством — непонятно, что именно ты высматриваешь… И мне так же казалось, я вторила отцу Ерму: — Дионисий, это твой птичий брат, если бы ты сам родился птицей, то выглядел бы, как этот сокол… А отец Ерм выкармливал его из рук, поил из клизмочки и обрабатывал раны. Было это очень для Дионисия умилительно — такой наглядный образ заботы отца Ерма о его, Дионисиевой, душе — тоже ведь выкармливает из рук, отпаивает, врачует раны. И в конце концов сокол выздоровел, окреп и улетел. Получилось, что и Дионисий так: напился, обкидал учителя снегом и вот — живет теперь в его мастерской, а игумен Ерм, может, страдает. Ему и сокола того жаль было отпускать, он даже говорил — может, он здесь приживется? Короче говоря, Дионисий вдруг понял, как он виноват перед отцом Ермом, как он по нему скучает, — белый свет ему не мил. Почувствовал себя «яко нощный вран на нырищи, яко птица, особящаяся на зде». И решил он отправиться в Преображенский монастырь. Но хотел лишь дождаться некоего благоприятного знака свыше — мол, вот теперь и иди. И знак этот вскоре и был ему послан. — 135 —
|