|
В русской области у нас есть первое поколение наших эмигрантов. Самой старшей нашей прихожанке сейчас подходит сто первый год. Я, хотя мне теперь под 65, из молодых в этой группе. Это основная чисто русская группа: и русского языка, и русской культуры, и русского воспитания; но затем идут четыре поколения смешанных браков. Наша староста – моя сверстница, старый мой друг, вполне русская по образованию, культуре и т. д.; ее мать вышла замуж за англичанина в России еще лет за десять до революции. Она, значит, полуангличанка; сама вышла замуж за англичанина, который после пятнадцати лет был принят в Православие. Дочь и сын уже четвертушки, они поженились и вышли замуж за англичан; сейчас я крещу их детей, в которых одна осьмушка русской крови. Как сказать: они русские или нет? Да, в каком-то смысле они русские; но конечно, есть много семей, где два поколения назад уже потеряна всякая связь – с русским языком, во всяком случае... И потом есть у нас англичане, ставшие православными по различным обстоятельствам; очень многие просто потому, что слышали проповеди, слышали лекции, прочли какие-нибудь книги, – и прибились. Одна группа была очень забавная. Я в 1967 или 1968 году в течение недели проповедовал на улицах в Оксфорде. Просто становился где-нибудь, подбиралось несколько человек, я в течение часа проповедовал Евангелие, а в течение полутора часов отвечал на вопросы. В какой-то день ко мне подошел юноша – мохнатый, лохматый, с длинными волосами, одетый в длинную свитку, и говорит: Чего Вы на наши собрания не ходите? Я спрашиваю: А какие собрания? – У нас целая группа хиппи здесь, а чем Вы не хиппи? одеты, как никто, вид у Вас совершенно странный, вокруг шеи какая-то цепь с чем-то: такой же хиппи, только из старых... Я сказал, что если так, то конечно приду на собрание; когда следующее? – Сегодня вечером приходите... Вот, пришел я на собрание: громадная комната, матрасы по стенам, свечки стоят на голом полу (и для освещения и для прикуривания), и один из молодых людей стоит, свои стихи читает. Я пробрался в какой-то угол, сел на матрас и стал слушать. Первое, что меня поразило, это – как его слушали. Там было человек пятьдесят, и слушали его благоговейно, как слушают человека, который говорит о себе самое сокровенное и которого слушают с вниманием и уважением к тому, что он свою душу открывает. В какой-то момент он кончил, сказал: Ну, кажется, все, – и пошел сел на свой матрас; потом еще кто-то выступил, и еще кто-то. Я подумал: если я дикий, почему бы мне не выступить? – и на четвереньках выбрался вперед и говорю: я хочу сказать нечто; я хочу сказать вам, как и почему я стал верующим. Я им рассказал сначала о ранних годах эмиграции, о том, как жилось – потому что им не вредно сообразить, что жилось-то хуже, чем им; мы не были такие мохнатые, кудластые, но ели меньше... Потом рассказал, каким образом я стал верующим; когда кончил, была такая минута молчания, началась драматическая пауза; я подумал: ух, как благоговейно все это звучит! – Но благоговение кончилось, потому что вдруг открылась дверь, огромный барбос ворвался в комнату, промчался вокруг прямо ко мне, ткнулся мордой в лицо и удрал. Этим, конечно, кончилась мистическая атмосфера, драматический эффект был уничтожен; после этого мы еще довольно долго сидели, рассуждали, и кто-то из них ко мне подошел и говорит: Хорошо, что Вы пришли! – А почему? – А у Вас глаза добрые... – А что? – Знаете, Вы на нас смотрите и не презираете... Такая реакция очень интересна была, потому что, конечно, их принимают и в хвост и в гриву. — 165 —
|