|
Однажды я спросил его: «Нана, почему ты иногда закрываешь глаза, когда я просто сижу рядом с тобой?» Он ответил: «Сейчас ты этого не поймешь, но когда-нибудь, это возможно. Я закрываю глаза, чтобы не мешать тебе делать то, что ты делаешь, правильно это или нет. Это не мое дело препятствовать тебе. Я забрал тебя у отца и матери. Если я не могу дать тебе свободу, тогда зачем же было забирать тебя у родителей? Я забрал тебя только для того, чтобы они не мешали тебе. Как же я могу вмешиваться?» «Но ты знаешь, — продолжил он, — иногда возникает огромное искушение. Ты такое искушение. Я никогда не знал, иначе я бы не стал рисковать. Ты гениален в том, что касается неверных занятий. Я удивляюсь, сказал он, — как ты умудряешься столько делать неверно. Или я сошел с ума… или ты». Я сказал: «Нана, тебе не надо беспокоиться. Если кто-то и сошел с ума, то это я». И с того дня я говорил людям: «Не обращайте на меня внимания, я сумасшедший». Я сказал это, чтобы утешить его, и я до сих пор говорю это, чтобы утешить людей, которые на самом деле сошли с ума. Но когда вы находитесь в сумасшедшем доме, и вы единственный, кто не сошел с ума, что вы можете сделать, кроме как говорить всем: «Расслабьтесь, я сумасшедший, не воспринимайте меня серьезно». Это то, что я делал всю свою жизнь. Он обычно закрывал глаза, но иногда искушение было слишком сильным… Например, однажды я ездил верхом на Бхуре, нашем слуге. Я приказал ему быть лошадью. Сначала он был смущен, но моя бабушка сказала: «Что в этом плохого? Разве ты не можешь немного поиграть? Бхура, будь лошадью!» И он начал делать все, что делает лошадь, а я ездил на нем верхом. Это было слишком для моего деда. Он закрыл глаза и начал монотонно петь свою мантру: «Намо арихантанам намо… намо сиддханам намо». Я, конечно, остановился, потому что когда он начинал петь свою мантру, это означало, что для него это слишком. Пришло время остановиться. Я встряхнул его и сказал: «Нана, вернись, нет необходимости петь мантру. Я прекратил игру. Разве ты не видишь, что это была всего лишь игра?» Он посмотрел мне в глаза, я посмотрел ему в глаза. На мгновение было тихо. Он ждал, когда я заговорю. Ему пришлось уступить; он сказал: «Хорошо, я буду говорить первым». Я сказал: «Это хорошо, потому что если бы ты продолжал оставаться в молчании, я бы молчал всю свою жизнь. Хорошо, что ты заговорил, чтобы я мог ответить тебе. Что ты хочешь спросить?» Он сказал: «Я всегда хотел спросить тебя, почему ты такой озорной?» Я сказал: «Это вопрос, который ты должен приберечь для Бога. Когда ты встретишь его, спроси: «Почему ты создал этого ребенка таким озорным?» Ты не можешь спрашивать об этом меня. Это все равно что спрашивать: «Почему ты это ты?» Как может быть дан ответ на этот вопрос? Что касается меня, меня это не волнует. Я просто являюсь самим собой. Позволено ли это или нет в этом доме?» Мы сидели в саду. — 79 —
|