|
И вот мы подошли к самому тяжелому для истолкования дому - двенадцатому. Этот дом описывает то, что скрыто в подсознании человека, скрытые силы, страхи, комплексы, его закулисные действия. В сфере влияния этого дома человек часто пытается обмануть мир, но чаще оказывается, что обманывает только себя. Захотите ли вы лицом к лицу встретиться со своим подсознанием - это проблема вашего выбора, вашей свободной воли. Однако бывают гороскопы, которые с этой точки зрения оказываются более благоприятными и где можно более определенно сказать, пойдет ли человек по пути осознания или ему будет проще приспособиться. У Хемингуэя в гороскопе Лев - на вершине двенадцатого дома, а Солнце, которое им управляет, находится в Раке в одиннадцатом доме. Лев не любит иметь дело с тем, что нужно проявлять из-за сцены. Его больше устраивает удобно и величественно сидеть на троне. Но Хемингуэю удалось использовать практическую сторону Льва на вершине двенадцатого дома, и довольно успешно - он заставил сиять (Лев/Солнце) свои книги вместо себя Он имел возможность в своих книгах скрыть все, что хотел, и вовсе не был обязан раскрывать, что там реальность, а что вымысел, что взято из его собственной жизни, а что придумано. С Меркурием в том же доме в секстиле с Нептуном он также имел возможность использовать свое мощное воображение, как хотел, и никто бы не обвинил его в преувеличении и не требовал бы от него строго придерживаться фактов. Несмотря на то, что о Хемингуэе-писателе и Хемингуэе-человеке написано очень много, остается неясным насколько ему удавалось взглянуть в глаза самому себе, в каких своих недостатках он отдавал отчет и, возможно, пытался преодолеть их. Гордый Лев никогда не признает открыто, даже частично, те недостатки, которые он мог бы обнаружить в себе, так как не считает, что это для него похвально. Иногда нежная, ранимая сущность Хемингуэя пробивала его наружный панцирь, но это бывало редко. Как он рассказывал Хотчнеру о начале своей работы в Париже: "Каждый день мы получали назад непринятые рукописи. В прихожей их подсовывали нам под дверь, а на них мы обнаруживали отпечатанный на машинке суровый приговор - рукопись не принята. Бывало, я сидел за своим деревянным столом и читал эти записочки, прикрепленные к рассказам, которые я любил и в которые вложил столько труда, что теперь готов был расплакаться". Когда Хотчнер в ответ на это сказал: "Я не могу даже представить, чтобы ты мог заплакать", Хемингуэй ему ответил: "Приходится плакать, сынок. Когда рана глубокая, приходится плакать..." — 142 —
|